Том 7 - Леся Українка

— Эх, моячать бы тебе, дед, запереть бы свои ворота да не молоть ерунды! — огрызнулся на него дорожев-ский.

— Тьфу на твою голову! — ответил со смехом дед Панько.— Уж и этѳ тебе завидно, ненасытный! Ведь это, чай, не твоє, что я говорю!.. Вот и его грешного,— про-должал старик, обращаясь к Андрею,— заперли тоже за «моє» и «твоє»: купил где-то у какого-то єврея шкуру за ЗО кріейцеров], а шкура-то стоила гульдена полтора. Ну, еврей ЗО кріейцеров] взял да и был таков, а его, раба бо-жия, другие евреи схватили да и в «Иванову хату» Ч

Старик опять засмеялся, а за ним Митро и черяово-лосый еврей, которого старик называл «карманных дел мастер». Дорожевский больше не отзывался, только сопел, выпуская изо рта дым прямо в потолок. Андрей все это время стоял у стены около кровати старика, держа на

1 Иванова хата — тюрьма.

руке своє пальто. Ноги у него болели и дрожали, но он не мог принудить себя сесть где-нибудь В ЭТОЙ грязи и мерзости, так она была ему противна. Не будучи в со-стоянии устоять на месте, он начал ходить по камере, пробираясь между кроватями и лежавшими на полу людьми, но и так не мог сделать более пяти-шести шагов в длину. Все эти скверные и печальные события арестант-ской жизни, вдруг, как из ведра, хлынувшие на него, неслись в его голове какой-то пестрой, беспорядочпой, бе-шеной метелью. Вся нищета, вся мерзость, вся испорчен-ность, окружавшие его в этой тесной клетушке и за ее стенами, и во всем мире, на дне всего человеческого об-щества, на которое он теперь был брошен, все это чело-веческое горе налегло на него всем своим невыносимым бременем, окружило его своими широкими цепкими коль-цами, заглушило в его душе его собствеппое жгучсе горе.

А там, за стенами этой гадкой клетки, на дворе, за-литом солнцем и вымощенном гладкими плитами, смея-лись -громким, здоровым хохотом полицейские, играя в «кикс» *. Даже в камере слышны были удары палки о «кичку», слышен был смех и спор, крик каких-то евреев, захваченных на дороге вместе со стадом быков и загнан-ных на участковый двор. Слышеп был скрип железпого рычага, которым кто-то качал воду из колодца. Но больше ничего не было слышно; все тот же суровый мрак, все те же заколдованные, неподвижные тени стояли на гряз-ных, оплеванных стенах, на краватях и на мокром полу.

— Хоть бы знать, скоро ли будет, по крайней мере, вечер,— сказал дед Панько, набивая трубку,— а вы, ба-рин,— спросил он Андрея,— не курите?

— Нет, не курю. Уж чему другому научился, а этому научиться что-то не мог.

— Ну, так вы еще счастливый человек. А я, право, подох бы тут, если бы мне не дали курить. И так у меня в неделю две связки выходит,— этак выгоднее покупать, чем пачками.

В это время Мытро, желая посмотреть долго ли еще до вечера, стал на железную спинку кровати, ухватился, протянув руки, за оконную решетку, подпялся немного вверх на руках и выглянул на двор. Но в ту же минуту послышался какой-то треск, и Мытро, как обварепный, выпустил рѳшѳтку из рук и упал на пол, ударившись боком о жѳлѳзную кровать.

— Ах ты, этакий воряга! Нѳ можешь ты там сидеть сиднем? Будешь еще выглядывать? — послышался со двора крик капрала, который, проходя как раз в это время с плеткой по двору, увидел руки Мытра на решетке и ре-занул по ним изо всей силы плеткой. Мытро ахнул, вы-прямился и с тоской посмотрел на свои руки, на которых виступили поперек два широких синяка, будто две кол-баски. Со слезайи на глазах, но с улыбкой на губах он сказал деду Паньку: «Уже скоро солнышко зайдет!» Потом сел на кровать, отер рукавом слезы и принялся дуть на болевшие руки.

VI

Зазвенел своим тоненьким лязгом замок у двери, за-визжал ключ, приоткрылась дверь, и в эту щель, не пропускавшую ни одного луча света со двора, протиснулась голова капрала.

— Андрей Темера! К господину инспектору! — позвал капрал и тотчас запер дверь за вышедшим Андреем.

По его уходе в камере было некоторое время тихо.

— Порядочный, видно, барчук этот бедняга,— сказал дед Панько.

— Какое! просто бездельник и бродяга,— проворчал себе под нос дорожевский хозяин,— порядОЧНЫХ господ, небось, не водят «цюпасом».

— А порядочных дорожевских хозяев водят? — спросил едко Мытро.

— И ты, жаба, туда же со своей лапой! Помалкивай у меня! — крикнул на него злобно дорожевский.

Опять стало тихо, только слышно было пыхтенье трубки в зубах деда Панька да жалобное всхлипыванье обо-рванца, все еще стоявшего неотступно прд дверью, как будто ожидавшего чуда, которое вдруг распахнуло бы дверь и випустило его на волю с его пятью шістками к его голодным малышам.

Опять лязгнул замок, отворилась дверь, и впустили Андрея с пальто на руке.

— Ну, что вам сказали? — спросило разом несколько голосов.

— Ничего,— ответил печально Андрей,— расспросили и сказали ждать, пока получатся бумаги. Он умолк и при-нялся ходить по камере. Молчали и другие арестанты. Всем вспомнилось, что так вот и каждый из них ждет, и долго уже, получения своих бумаг, а пожалуй, кому-нибудь из них при своем горе заныло немного сердце от сострадания к этому молоденькому барчуку, который по одному слову старости да инспектора осужден был, мо-жет быть, на такое же долгое ожидание, как и они, и так же оторван был одним этим словом от своей работы, от знакомых, от всего привольного чудного мира и заточен здесь в это мерзкое подполье и на дно общественной неволи!..

Первый прервал тяжелое молчание Бовдур. Он под-нялся, как привидение, со своего угла и, подойдя с про-тянутой рукой к Мытру, сказал резко:

— Мытро, давай хлеба.

— Смолы ему горячей, а не хлеба! — сказал дорожев-ский.

Но Бовдур не слушал этого любезного предостереже-ния и, поднося свою руку чуть не к самому носу Мытра, повторил опять:

— Мытро, давай хлеба!

—