Том 7 - Леся Українка

— Да что же я хлеб буду прятать, а они голодать бу-дут! — отозвался звонким голосом Мытро, и кроткая улыб-ка разлилась по его прекрасному лицу и заискрилась в его больших глазах, придавай им еще более прелести и обаяния.

— Ну, ну, ты, дурачок, посмотрел бы ты, что бы они тебе сказали, если бы у них было, а ты бы голодал. Вы-просил бы тьг у них, да разве что камень — голову проломить!

— Так что,— сказал просто Мытро,— так я бы и не просил у них.

— А ты здесь эа что? — спросил Андрей Мытра, обо-рачиваясь к нему.— За что тебя сюда затащили? Кому ты голову проломил?

Мытро засмеялся.

— Да никому,— сказал он, растягивая по-бойковски звук «а»,— меня взяли из Борислава за то, что книжки нет у меня.

— А тьі откуда?

— Да из Дзвинячего. Мама умерли 1 еще в «коляру» (холеру), а тато (тятя) потом стали пить, продали землю, потом и избу заложили, а прошлой осенью взяли да и померли. А мне-то что было делать? Шли напш парнн в Борислав, вот и я с ними. Ну, да что я там заработаю? Ни договориться не умею, ни потянуть хорошенько нет силы, вот разве мельничку вертеть или из бадьи выби-

1 Украинские крестьянѳ всегда, упоминая об одном из родите-лей, говорят о них во множественном число, часто даже «мои мамо», «мои тато».

рать,— ну, так за это платили по сорока, самое большее по пятидесяти крейцеров в день. Перезимовал я там кое-как, а на весну хотел пойти куда-пибудь служить, как вдруг меня взяли.

— И давно ты сидить?

— Да вот уж месяц,— сказал Мытро спокойно своим ровным, звонким, почти детским голосом,— мы тут все из Борислава,-— продолжал он,— только Стебельский не от-туда.

— Ну, этот, правду сказать, сам себе нашел беду,— сказал старик с печальной улыбкой.— Учений человек, «гимназию» кончил, все классы прошел, да только, види-те ли, здесь (старик похлопал ладонью по лбу) чего-то ему не хватает. Был он писцом в Самборе при старостве, потом у какого-то адвоката, а там и вовсе опустился.

— Дед, дед,— прервал его вялый, как бы полусонный голос Стебельского,— говорите же правду! Что это значит «вовсе опустился»? Как же это я так вовсе опустился?

Старик улыбнулся.

— Да вот, видите ли,— сказал он Андрею,— начало его что-то грызть и мозжить внутри. «Что это,— говорит,— я такое делаю? Вот я здесь пишу, а куда моє писанье го-дится? От него только люди плачут да клянут судьбу. А я еще с них же за это деньги беру!» Ну, и так ему от этих людских слез опостылело писанье, что взял да и бросил. Господское платье своє продал да и стал сам себе все делать. Посмотрите-ка на его мундир! Это он сам себе такое спортняжил!

— Человек, который не может сам себе довлеть,— про-говорил опять Стебельский,— принужден одолжаться у других. А кто одолжается, тот должник... долги надо отдавать. А если кому нечего отдать и не знает, как от-давать? А тут кредитори — мужики, бабьі... плачут, про-клинают! Ночью спать нельзя... страшно... все слышишь плач да проклятия! А пуще всего эти дети —- такие жал-кие, голые, опухшие... и не проклинают, а только плачут да умирают. Как мухи мрут... Я целых два года ни на волос не мог заснуть, все слышал и по ночам этот плач. Должен был все бросить. А как начал сам себе довлеть, то и легче стало.

— Как же это вы сами себе довлеете? — спросил его Темера.

— Как? — и Стебельский обратил свои вялые глаза на него.— Очень просто. Делаю только то, что идет на пользу; конаю, воду ношу, скот пасу. Ем только то, что заработаю. Одеваюсь в то, что сам себе сошью. Сплю на земле. А самое первое дело — не єсть мяса и не брать пера в руки. Потому что мясо приводит человека к дикос-ти, а перо в руках человеческих становится страшнее, чем львиные когти, тигровые зубы и змеиный яд.

— Ну вот, видите,— сказал старик, когда Стебельский кончил свою речь,— все у него этакие вещи в голове ска-чут. Ну, а так он парень здоровый. И работящий, грех что сказать, и душа-человек! Он уж коли что делает, то всю душу свою туда вкладывает. Так вот, говорю я, бро-сил он барство и нанялся к какому-то хозяину на службу. Да что! и там не мог долго видержать.

— Ну, а как же выдержать,— сказал Стебельский рав-нодушно,— когда хозяин-богач понанимал слуг, сам ничего не делает, а слугу, чуть что, бац по уху!

— Вот с ним везде этак было! — сказал старик, сме-ясь.— Совсем так, как в пословице, дурака и в церкви бьют. А жаль его! Ученый человек, из духовных. И книжки еще у него єсть свои, от чтения еще не дал зарока. Даже сюда с собой привез, да полицейские отняли.

— Так откуда же он сюда приехал?

— Да, понимаете, из Самбора. Там, в Самборе жил он себе долго и никто его не трогал, как вдруг весной в этом году услыхал он как-то о призыве, что запасных собирают на ученье. А он видите ли из здешнего округа родом, вот и собрался, приехал сюда, к воинской службе, значит, являться. А у него даже єсть уже отставка, еще с тех пор, как пальцы отморозил.

— Как же ато он пальцы отморозил?

— Я ведь вам говорил, что у него в голове... того... «Ну,— рассказывал он мне как-то сам,— йду я раз зимой, а мороз трескучий; йду я в Самбор из одной деревни, а на дороге лежит какое-то железо, кусок болта, что ли. Э,— говорит,— думаю, кому-то потеря, надо отнесть в по-лицию, пусть объявят». Взял это он, дурак, железо голой рукой да