Том 7 - Леся Українка
В камеро стоял уже тот же серый сумрак, что и среди дня был, н Андрей, лользуясь несколько большим простором, начал опять ходить по камере, хотя ноги его все еще дрожали от устаяости, и голова была тяжелая. Ho оп чувствовал, что его тело было после этой ночи словно посыпано горячей золой и ему было противно ложиться опять на эти вонючие матрацы, гнилые испарения кото-рых, казалось, разъедали кожу и заражали своей нечисто-той кровь. Оя ходил н думал.
— И отчего это человек не машина такая, которую бы рассудок мог заводить на свой лад? — думал or.— К чему еще эта другая, неподдающаяся вычислениям сила — чувство, которое путает и сбивает правильный ход рассу-дочной машины? Вот, нанример, я, если бы по рассудку поступал, разве я сидел бы сегодня здесь? Нет! Я жил бы себе во Львове, хоть и бедствуя, да перебиваясь кое-как, а все-таки жил бы и работал, и учился, и был бы свобо-ден, в безопаслости... до поры до времени. А то вдруг... угораздидо меня поехать в Дрогобич, чтобы ловидаться с лей хоть на денек, хоть на минутку. Ну, я увиделся, почувствовал в груди новый прилив этого чувства, которое дало мне так много страдания взамен за каплю на-слаждения,— а теперь опять... А жаль, что так случилось! Теперь я чувствую в себе удвоенную силу к работе,— да что в том? руки связаны.
Ходя по камере, Андрей несколько раз посматривад на Бовдура и замечал, что тот неотступно следил за ним глазами, каким-то дико-угрюмым взглядом. Андрею становилось жутко под надзором этих глаз без человеческого выражения, светивпшхся только блеском гнили. Он начал чувствовать себя еще стесненнее среди этих тесных стен, сердце его тревожно билось, как-будто вырываясь прочь к ясному свету из этой отвратительной ЯМЫ, где, казалось, жил вампир, медленно вытягивавший теплую кровь из груди. Но Андрей не поддавался этому страху,— в его сердце слишком много было любви к людям, а осо-бенно ко всем «униженным и оскорбленным», слишком много было веры в доброту человеческого сердца, чтобы тотчас подозревать человека такого же несчастного, как и он сам, в каких-нибудь нечистых намерениях. Свою невольную дрожь и тревогу он приписывал усталости и те-лесной слабости и, побеждая отвращение, он бросился на кровать старика, чтобы немного отдохнуть. Но через ми-нуту он вскочил, как ужаленный, весь дрожа, хватая себя то за руку, то за грудь, то за голову, пробовал еще ходить по камере, но долго не смог. Усталость взяла своє, он упал на кровать и скоро заснул крепким, мертвецким сном.
И снится ему, будто чья-то скользкая, мерзкая рука медленно раздвпгает одежду у него на груди, раздвигает рубаху, а потом самую грудь,— кости расступаются перед ней, а она лезет внутрь, холодная, противная. Она ста-рается достать сердце, добирается к нему осторожно сквозь сеть вен и артерий, словно пловец, который хочет поймать воробья среди хвороста. Вот она уже близко,— он это чувствует по холоду, проникающему вглубь, как лез-виє ледяного ножа. Но вот и сердце поняло врага, забилось, заметалось во все стороны, как птичка в клетке,— напрягается, бросается назад и в сторону, чтобы не дать себя поймать. Но таинственная рука, движимая невидимой силой, лезет все дальше и дальше, широко расправила крепкую ладонь, еще шире распялила пальцы и уже вот-вот, вот-вот поймает трепещущее сердце, поймает и зада-вит. Острая, пронзительная боль молнией прошибла тело Андрея,— он проснулся и вскочил на ноги.
— Фу, что это такое? — сказал он, протирая заспан-ные глаза и оглядываясь по камере. Ему казалось, будто кто-то в одно мгновение снял с его груди большую тя-жесть, давившую его во сне, и еще показалось ему, будто сначала, спросонок он видел наклоненное над ним дикое, страшное лицо Бовдура. Но это должво быть так только со сна почудилось, потому что на груди не было никакой тяжести, а Бовдур спокойно сидел в своем утлу, с завернутими в мешок ногами и даже не смотрел на него, а уста-вился куда-то в угол, как будто рассматривая фигуры пятен от плевков на стене.
— Э, должно быть, это запонка надавпла грудь,— нодумал Андрей, вынул запонку и опять лег на кровать.
Его разбудило звяканье ключей и шум пришедших с работы арестантов. Они внесли с собой немножко свеже-го воздуха, внесли какой-то запах воли, и в темной, угрю-мой камере повеселело. А тут еще черноводосый еврейчик нашел, подметая, четыре крейцера, которым страшно об-радовался и за которые готов был накупить бог знает каких благ, чтобы празднично провесть нынешний счаст-ливый день. А Стебельский и дорожевский хозяин принесли по целой горсти всяких окурков; только дорожевский свои показал и назад спрятал, а Стебельский свои разделил «на всю камеру». Эти окурки были единственной платой для арестантов, подметавших канцелярии, но и эта плата казалась им большой и заманчивой.
Но вот пришел и вахмистр с деньгами и, выдав на каждого арестанта по 14 кр[ейцеров], послал двух из них, старика и Мытра, в сопровождении полицейского, в город для покупки хлеба и чего там еще было нужно. Андрею тоже дали 14 кр[ейцеров], а он прибавил к ним еще своих 20 кр[ейцеров] и попросил, чтобы и ему купили такой хлеб, какой сами едят, и колбасы. Когда Андрей вынимал из своего кошелька эти 20 кр[ейцеров], то должно быть не видел, как блестели в углу Бовдуровы глаза и следили неотступно за каждым его движением, измеряли объем и взвешивали содержимое кошелька, смотрели, куда пря-чет его Андрей, какой завистью, какой злобой запылали эти глаза при виде вынутых 20 кр[ейцеров]! Как будто эти 20 кр[ейцеров] были вынуты у самого Бовдура из-под его сердца.
И опять ходит Андрей по камере и опять думает. Ду-мает о Гане, о ее жизни с мужем, как она описывала ее в своих письмах, думает о своем одиночестве, о своем обессилении после утраты любимой женщины. Но вот является другая, менее мрачная мысль: нет, я не одинок! Есть у меня товарищи, хорошие, сердечные, горячо-про-никнутые той же идеей, что и я. Они в нужде помогут, и посоветуют, и поддержат! Но все-таки — тут мысль опять обрывается на печальной болезненной ноте. Но нет, новая
