Том 7 - Леся Українка

— Как бы не так, я и сам не хочу! — отозвался хриплим голосом Бовдур.— Черт их побери с их работой! Кто мне за нее заплатит?

Сказав это, Бовдур перешагнул через спящего на полу старого еврея, переступил через хлычущего мужика и нетвердим шагом пошел к ковшу, поднял его вверх, как перышко, выпил воды, потом запустил руку под голову дремлющего мужика, достал небольшую глиняную трубку, выкорпал из нее остатки прокуренпого табака, так на-зываемую «багу», всыпал ее себе в рот и начал медленно жевать, сплевывая время от времени какую-то черную мазь, прилипавшую к стенам и к полу. Исполнив это смелое дело, он даже вздохнул с облегчением, стал посре-ди камеры и махнул рукой:

— Вот и не пойду на их работу! Черта лысого пусть съедят! Лучше тут и сгнию, а не пойду! — при этих словах он опять сплюпул черной мазью как раз над лицом спящего еврея.

— Да за что же тебя тут держат так долго? — спросил дрожащим голосом Андрей. Бовдур уставился на него как-то дико, словно Андрей этим вопросом тронул его в очень больное и неприкосновенное место.

— Держат, потому что держат! — буркнул он, а потом прибавил: — Хотят меня вести «цюпасом» в ту деревню, где я родился, а я им говорю: — Я ни в какой деревне не родился.— А где же ты родился? — Я родился в городе.— Ну, так на чьей земле эта дорога? — Та дорога ни на чьей земле, она сама не земляная: я родился на воде, когда моя мать паромом Днестр перепливала.— А где же этот паром? — Должно бить сплнл по реке, за пазухой у меня его наверное нет.— Ну, а где ти кре-щен? — Я ЭТОГО не помню,— подите спросите тех, кто меня крестил, да счастье-долю отнял.— Ну, а где ти рос? — Среди злих людей.— Да в какой деревне? — Они в каж-дой зльїе!

Вот каков бил мой протокол. Больше ничего не спра-шивали, только приказали привести сюда, да тут, слава богу, заперли, как запечатали, и больше уже не надое-дают никакими этакими дурацкими вопросами.

Бовдур опять плюнул, опять перешагнул через хнн-кающего мужика и спящего еврея и потонул в своем углу, покрив ноги каким-то рваним мешком.

Аидрею сделалось еще страшнее, когда он внслушал рассказ Бовдура. Что же дала жизнь этому человеку? Ка-кие могут бить у него воспоминания, какие надеждн? Он попробовал поставить мысленно себя самого в ото беспросветное положениѳ и почувствовал, ЧТО МЫСЛИ его мутятся, что он скоро задохнулся бы в этой ужасной бездне.

Конечно, раздраженное воображение Андрея много прибавляло тут злого и недоброго, рисовало ему сироту-подкидыша, у всех на побегушках, кому только под руку подвернется, забитого и загнанного с малых лет человечо-ским презрением, не знавшего на своем веку ни радости, ни дружбы, ни любви. А между тем, это было хотя и правда, но не совсем. И у Бовдура были минути счастья и любви, и у него были искрениие друзья, такие же без-выходные горемыки и сироты, как и он,— ну, да все это теперь покрылось густым слоем одичалости и забвения, и мысль его, как проклятая, вертелась между коробкой «баги» и куском хлеба и не касалась ни прошлого, ни будущего. А господам «инспекторам» не к спеху было випускать его,— так и сидел Бовдур, забытый богом и людьми, сидел и опухал, и гнил заживо, забывая все, что когда-то его в мире окружало, и, по мере упадка сил, проникался все большим и болыпим отвращением к труду.

— Так он живет сухим хлебом? — спросил Андрей старика.

— Одним сухим хлебом, вот уже шесть месяцев. Да и то так живет, что как пошлет с утра купить хлеба на 14 крейце$юв, так положит его перед собой да и съест сейчас весь дочиста, а потом и ждет вплоть до другого дня, а то просит у этого глупого бойчука, чтобы ссудил ему вечером кусок хлеба, конечно, без отдачи!

— Ну, и он никогда не выходит из этой конуры?

— Нет, с тех пор, как я здесь, я его еще не видел на дворе. Не знаю, как раньте. Бовдур, ты прежде выходил куда-нибудь?

Бовдур закашлялся сухим кашлем, а потом провор-чал: — Нет, никуда не выходил, только раз к протоколу.

— Ну, как он тут выжил эту зиму в своей адамовой одежде, так я уж решительно не знаю,— сказал старик.— Когда меня привели, так были уже последние морози. Прихожу сюда — стужа такая, упаси господи, а он один в камере' лежит в этом самом углу, где и теперь, и этим же мешком укрыт. Весь посинел, как бузина, а ничего не говорит. Я походил немного, потер руки, а потом вижу, что никакого толку, давай я кричать: «Эй,— кричу,— люди добрые, ведь я пе сын божий, за что ВЫ меня мучаете? Это только фарисеи сына божия так мучили, как вы меняі» Вот они немножко на меня погаркали, а потом взяли да и затопили в печке, хоть для видимости, а все же мы немного оттаяли. И потом, пока пе кончились морозы, так все протапливали хоть через день.

— А пока вас не было, так и не топили? — спросил Андрей, вздрагивая будто от мороза.

— Да вот Бовдур говорит, что топили, только редко, когда им вздумается.

— Ну, отчего же ты не требовал? — спросил Андрей Бовдура.

— Ну да, не требовал! — сердито проворчал Бовдур.— Сначала и я крпчал, так меня колотили, потому что я был один.

— Ты был один! — воскликнул удивленно Андрей.— И долго ты был один?

— Целый месяц. Никого не приводили, а если и приводили, так сажали в другую камеру, назло мне.

— Ну, а доктор сюда никогда не приходит?

— Еще чего захотели! Доктор! А доктор что тут полу-•шт? — сказал с горькой насмешкой старик.

—