Том 7 - Леся Українка
И ему вспоминается его последнее свидание с ней уже замужней, вот теперь, вчера, сегодня утром! Их разгово-ры, их радость, смешанная с горем и тоской, все это жжет его, к земле давит. А все-таки он был счастлив, ах, как счастлив! Потому что в те минути он чувствовал, что его прежняя лгобовь не остыла, не замерла, что она живет, пылает, как и прежде дарит над его мыслями, управляет всеми его желаниями и стремлениями по-прежнему... Правда, он теперь гораздо глубже чувствовал горечь утрати; немного затянувшаяся со временем рана теперь от-крылась, и кровь, успокоенная горем и болезнью, опять разыгралась,— но что ему до этого! Вместе с прежней любовью он почувствовал в себе прежнюю силу, прежнюю охоту к труду, к борьбе за свободу...
— Ганя, сердце моє, что ты со мной сделала? — шеп-тал он єй, упоенный отравляющим счастьем.
— Что я с тобой сделала?.. Ты же сам говорил, что не хочешь меня связывать... А я так много, так много вы-страдала за тебя! целые годы!..
Слезы катятся из ее глаз, а он прижимает ее к сердцу, как будто прежние счастливые минути их свободной любви еще не прошли.
— Ганя, счастье моє, что ты с собой сделала? Хва-тит ли у тебя сил сопротивляться всей окружающей мер-зости, развиваться самой и стоять за свободу, за добро, как мы когда-то вместе клялись?
— Я не забыла этого, дорогой, и не забуду никогда. А сил у меня хватит. Мой муж поможет мне!
— А со мной что будет, Ганя? Кто мне поможет устоять на трудном пути одному?..
Она обнимает его с улыбкѳй.
— Не бойся, дорогой! Не грусти! Еще все будет хорошо, мьі все будем счастливы, все!..
Андрей охватил свою голову руками и опять забегал по камере.
— Все будем счастливы, все?! Нет, Ганя, это заблу-ждение. Все будут счастливы когда-нибудь, все наши отда-ленные потомки, которые и знать не будут о том, что претерпели, как страдали их предки для их счастья!.. А мы что? Единицы среди миллионов! Какая же нам цена? И мы еще хотим быть счастливы, когда миллионы вокруг нас рождаются и гибнут в слезах... Нет, моя лю-бовь; мы оба жалки будем! А ты не веришь этому? Уви-дишь!..
Он все ходил, всматриваясь широко раскрытыми гла-зами в густую темноту, как будто впитывая ее в себя. И ему казалось, что темнота действительно плывет во внутрь его, сквозь все поры, заливает все нервы, напол-няет все мускулы, все кости и ЖИЛЫ, и что уже не кровь, а сгущенная тьма льется холодным потоком в его грудь, в его сердце. Его пробрала дрожь, ему стало страшно, но только на минуту. Он хотел отряхнуться от этого призра-ка, но скоро увидел, что это не призрак, а действитель-ность. И он продолжал ходить и все впитывал в себя все-ми порами новые волны прохладной тьмы, наполнялся ими, как губка, дышал тьмой, чувствовал ее холодное вея-ние в горле, в легких, всюду. И ему становилось все лег-че. Боль утихала... Воспоминания глохли. Воображение замерло и не ставило уже перед его глазами никаких об-разов, ни покрытых инеем горя, ни залитых ярким светом счастья, согретых огнем любви. Все онемело, замерло, остановилось. Ему сделалось легко, словно в теплой ванне. Вот он плещется едва слышно в чистых легких волнах, которые тихо-тихо, нежно-нежно ползут вокруг него, лас-кают его тело. И вот кто-то перерезал его жильї — совсем неслышно, вовсе без боли,— и кровь из них течет так спо-койно, так сладко, так приятно. Течет, вытекает эта не-укротимая, бунтовская, бурная кровь, а вместо нее начи-нает беспрепятственно, тихо обращаться в его жилах сгущенная, тягучая, холодная темпота... С последиими каплями крови горячие слезы полились из глаз Андрея. Далекий звук колокола, словно удар грома, прервал ти-шину и словпо молотом поразил слух Андрея. Оп встрене-нулся и опомнился.
— Ах, вот час пробило, а я так устал, еле жив! — прошептал он и, шаря, принялся искать места на кровати около Мытра.
— Это вы, барин? — прошептал разбуженный Мыт-ро.— Ложитесь вот здесь, я встану.
— Нет, нет, не надо,— ответил Андрей,— мне доволь-но места и рядом с тобой! — и он прилег около Мытра, обняв его рукой за шею. Нет, горячая, бунтовская кровь еще не вытекла из него, слезы полились опять из его глаз, он начал горячо целовать лицо Мытра, и его горячие слезы оросили молодое, детское лицо его непросвещенного брата.
— Чего вы плачете, барин? — тихо спросил Мытро.
— Я несчастен, Мытро!
— Не плачьте,— сказал парень,— как-нибудь обойдет-ся. Вот я, может, еще несчастнее вас, а, видите, не плачу!
Тьма тяжелым пластом залегла в камере, придавила все сердца, которые бились под ее гнетом: иное спокойно, иное тревожно, иное от боли, иное от счастья. А на краю постели, обнявшись, заснули рядом две молодше голови, просвещенная около непросвещенной, и спали так спокойно, будто им никогда и не снилось ни о каком горе.
VIII
Арестанты встали на другой день очень рано. Их раз-будил капрал криком и проклятиями. Стебельского и до-рожевского сейчас погнали подметать в канцеляриях и коридорах, носить воду, вообще, на «домашнюю» службу. Дед Панько, Мытро, вчерашний плачущий мужик — он был из деревни Опакой — и черноволосый еврейчик пошли с метлами улицы мести. В камере остались Андрей, Бовдур и старый еврей, который все еще лежал прямо с непокрытой головой на мокром полу и хрипел, как под-резанный. Бовдур тоже не вставал, не думал даже умиваться, а только напился воды и молча, передвигая свои голые, блестящие от опухоли ноги, лег опять в свой угол.
Снаружи рассветало. Солнце гордо всходило на чистое небо, на свете люди пробуждались к труду, новые наде-жды оживали, из сердец выливались молитвы о хлебе на-сущном, о здоровье, о тихой, спокойной жизни. В камере этого не было. Здесь человеческое сознание оживало только для новых мучений; первое, что здесь поражало слух, быда ругань; первое, что вырывалось из уст, были проклятия.
— Разрази их, раскатай за
