Том 7 - Леся Українка

— Полторьі мили,— поправил его равнодушно Стебельский, который, лежа на полу, слушал этот рассказ. Андрей оглянулся на него, а старик рассказывал дальше, как будто ему не было никакого дела до того, что Стебельский слушал его рассказ:

— Приносит в полицию, а там его подняли на смех. А потом хотят взять от него железо, не тут то было! так в пристыло к руке. Сейчас его в госниталь, да что, ничего не поделаешь, пришлось доктору отрезать у него пальцы.

Стебельский, как бы в подтверждение этого рассказа, поднял вверх правую руку, на которой все пальцы были отрезаны по первый сустав.

— А жаль его, учений человек и никому зла не дела-ет, смирный. Тоже и его должны отправить на родину, вот уж месяц сидит. Да еще мало того, что держат его в таком мучении, дают ему по 14 кр[ейцеров] из его же собственных денег. Потому, как поймали его полицей-ские на самом вокзале, чуть только приехал, так и от-няли у него отставку и 39 гульденов, а теперь на эти деньгп его кормят.

— И свидетельство от гимназии из восьмого клас-са,— дополнил Стебельский,— три книги, 39 гульденов и свидетельство от гимназии из восьмого класса,— пробор-мотал он еще раз, как будто твердил эту фразу наизусть. Потом приподнялся на полу, сел и, повернувшись своим светлым, бесцветным и невыразительным лпдом к Андрею, спросил:

— А, господин... понимает по-латыни?

— Понимаю.

— А по-немецки?

— Понимаю.

— А вы... вы знаете историю Гиндели,— ее у меня от-няли,— три тома: история древности, история средних ве-ков и история новейшего времени.

— Ученый человек... умная голова,— бормотал про себя старик,— и жаль его, что так пропал! Это уж такая вся ихняя фамилия... и мать-покойница так-то пропала.

— А какую школу кончили, господин? — спрашивал дальше Стебельский.

— Я был во Львове на философском отделении.

, — Значит, высшую философию?

— Нет,— сказал Андрей,— философия одна, нет ни высшей, ни низшей, разве менее ложная и более лож-ная,— впрочем, и то еще господь его ведает!

Стебельский слушал эти слова, вытаращив глаза, как-будто не понимал из них ни одной иоты, потом склонил голову и лег на мокрый от плевков пол.

— А вот этот мальчишка,— сказал старик после ми-нутного молчания, указывая ногой на спящего на его кро-вати черноволосого мальчика,— это уже здешний. Это, видно, из тех, «карманных мастеров», не знаю, зачем я на какой конец его тут держат. А сидит уже недели две. Так, что ли, Мытро?

— Да, вот завтра акурат две недели,— подтвердил Мытро.

— Кто его знает, что ему будет, потому что его еще ни разу не звали «на протоку» (протокол).

— Ни разу не звали — за две недели?! — вскричал Андрей.

— Так и ие звали. Сидит и сидит, и ни одна собака нѳ тявкиет, а господину директору и горюшка мало... ну, а вот тот другой — это наш хозяин, этот уже здесь зази-мует.

— Какой другой? — спросил Андрей, не видя никого больше.

— А єсть у нас тут еще один «бургер» 112. Встань-ка ты, лежень! Ну, пошевелись, гнилушка!

На этот вызов старика что-то зашевелилось в совер-шенно темном углу кровати и оттуда, как из могилы, медленно поднялась какая-то страшная фигура, словно выходец с того света. Это был парень лет 24, среднего роста, широколиций, с плоским, как бы прйплюснутым лбом, с небольшими черными усами и бородой, с длин-ными всклокоченными волосами, придававшими еще бо-лее страшный вид его и без того страшному, дикому лицу. Его глаза, большие и неподвижные, светились мертвим стеклянным блеском, блеском сырого, гнилого дерева, тлеющего в темноте. Цвет лица у него, как и у всех жильцов этой норы, был землистый, только у этого несчастного лицо, очевидно, давно было немыто, и грязь корой покрывала его виски. Он был почти совсем голый, так как трудно было назвать одеждой рубашку, от кото-рой только и осталось на нем что воротник, рукава да длинный лоскут, висевший от плеч до поясницы. Больше на нем не было ничего. Андрей даже задрожал от состра-дания и отвращения, увидя это до крайности заброшен-

ное и одичалое человеческое существо. Да не даром же оно одичало! Посмотрев еще раз внимательно на этого че-ловека, Андрей увидал, что ноги у него распухли, как бочонки, и блестели синеватым светом, свойственным во-дянке. Живот его точно так же был страшно увеличен и раздут и напомнил Андрею тех американских дикарей, которые землю едят и которых изображения с такими же страшно раздутыми животами он когда-то видел. Только сильные и здоровые руки указывали на то, что это че-ловек рабочий, хотя какой-то несчастной судьбой оторван-ный от труда и брошенный сюда на свою гибель.

— Вот посмотрите, это наш «бургер», а вернее Бовдур сказал старик,— он Бовдур по прозванью. Он здесь в камере хозяин, потому что здесь такой обычай, что если кто дольше всех сидит в камере, тот становится хозяином. А он тут, слава богу, перезимовал. Смотрите, как откормился! Красив, не сглазить бы! Мы его так и держим напоказ, а то, пожалуй, и купил бы кто-нибудь на убой! Теперь мы его даже мало и кормим, лежит себе да лежит, потому, видите ли, так откормился, что даже на ногах едва стоит. Только, если что уж руками сцапает, то и его,— о, руки у него еще крепкие, но это пустяки, с летами пройдет!..

Все в камере захохотали от этих шуток старика, кро-ме Андрея и Бовдура. Последний все еще стоял на том же месте, где впервые показался Андрею, стоял, шата-ясь, на своих толстых, опухших ногах, стоял и тупо смотрел, как будто обдумывая какой-то смелый поступок, а сквозь его открытые синие губы видны были стисну-тые зубы, как будто он собирал все свои силы, чтобы ре-шиться на задуманный поступок. Глазами он медленно водил по камере, хотя взгляд его все останавливался на человеке, лежавшем вверх лицом на кровати и дремавшем под негромкий говор.

—