Том 7 - Леся Українка
Ты это знала, Тереза, и ты допустила, чгобы я тебя ударил?
Да, Тереза, ты виновата.
Ты знаешь моє происхождение. Я родился в позпан-ском захолустье, где мой отец держал кабак и был лавоч-ником, шорником, кожевником, портным, лошадипым баришником, все это одновременно. Всем этим занпмался он ради вечно больной жены и девяти ребятишек, один другого хуже, озорных, уродливых, голодных, неотесап-ных. Троє из них пропали в Америке, четвертий удавшіся, пятый, попав в солдаты, оскорбил лейтенанта и умер в казематах Торнской крености, остальные троє — теперь крестьяне, а я вот — девятый.
Мне посчастлпБилось. Начальнеє школьное учєпие далось мне шутя, поэтому меня приняли даром в реальное училище. Я был там первым. В каждом классе первьш. Только поведение никогда не было «отличным», много-много — «удовлетворительпым». Шутя выдержал я все ЭК-замены. А когда я познакомилея с тобою в Берлине — это было в театре,— ты была в темно-красном платье,— я уже был известным инженером. Но шлифовки у меня было мало.
Впрочем, это приобретаетея скоро. Я скоро выучился єсть рыбу вилкой, не брать картофельного шоре пожом, не прикасаться салфеткой к губам и шзбегать зубочистки.
Все это я уже внал раныпе, чем был введен в твой салон.
Потом начались недели... Тереза, ты знаешь их? Пом-нишь ли ты их еще?
Если я даже возненавижу тебя, как злейшего врага, довольно мне будет одного воспоминания об этом време-ни, чтобы я стал бессилен, как больной, и слаб, как ре-бєнок. Я внутренне улыбнусь, и что-то засияет надо мной, и веч[ная] моя благодарность будет у твоих ног, пока они не перестанут ходить, а сердце моє не перестанет биться.
Ты, баронесса фон Вернер, и я, сын кожевника из Мильцина!
Тем не менее, это звучало вполне гармонично, потому что наши уши были восприимчивы только к мелодии на-шей любви.
Но однажды... Странно, что я раньше никогда не обра-щал на это внимания. Я всегда замечал с нежным восхи-щением, какие тонкие духи разливались скромними
волнами по твоим комнатам, как благоухали твои темныѳ волосы и, склоняясь к тебе на плечо, я всецело погружал-ся в наслаждение, в благоухание, в упоение.
Шесть недель тому назад — конечно, ты это хорошо помнишь — ты пожелала осмотреть огромную мастерскую машин, где строились мои локомотивы и динамомашины. Я с гордостью ходил по этой мастерской, потому что каж-дая линия в ней была делом рук моих, и каждая частица железа была покорена моей воле. Когда же ты с твоими двумя подругами пожелала, чтобы тебе показали желез-ную мастерскую, я был «вытребован», как был в своей рабочей синей куртке, сопровождать аристократок... Я не подозревал, что твоя холодная сдержанность просто со-ответствовала твоей натуре, а только в качестве влюблен-ного удивлялся, как чудно моя возлюбленная разыгрывает роль в этой мастерской, среди лязга машин, перед полу-торатысячной толпой рабочих. Часто мой взгляд останав-ливался на твоей головке, часто скользил по твоей тонкой ножке, когда твоя ручка приподнимала элегантный вы-ходной костюм, и хотя мне было грустно, что ТЫ не отве-чала на мои взгляды, но я оправдывал тебя: наша тайна требовала от тебя сдержанности. Я повел вас дальше. Я продолжал говорить совершенно объективно, совершен-но спокойно и даже учено, но часто, когда рабочие почти-тельно расступались, кланяясь мне, когда другой инже-нер поминутно спрашивал моего совета, я чувствовал себя счастливым до глубины души. Потому что ведь и ты это видела. И мне так хотелось взять тебя за руку, а еще лучше — прижать к своей груди и сказать: «Дорогая, это все моє, это я создал. А между тем, тебе стоит только по-желать, и я отдам тебе всю мою жизнь и деятельность за то, чтобы ты только погладила мои волосы».
Должно быть, я был раньше слеп, так как я только в ту минуту заметил, что ты поднесла платок к носу, и я почувствовал запах фиалок. Я спросил тебя — обе графини отстали несколько от нас,— не дурно лп тебе. Что же ты ответила?
— Нет, но эта масса людей! Они так дурно пахпут!
Вот тут-то и началось, Тереза!
Ни слова обо мне, ни о моей работе!..
Я все-таки ожидал хоть маленького нежного словечка: «Ах, ты» или «Милый»... Но его не было, и я уже с грустыо думал, как ты можешь разыгрывать так долго свою роль, особенно в эту минуту. Но ты права, повторял я себе. Тысячи глаз смотрели на нас.
Но хоть бы слово моим рабочим, моим верным, чест-ным помощнпкам, без которых я сам — ничто и не могу ничего создать. Нет, и этого слова не было.
— Пожалуйста, заговори с рабочими! — умолял я в то время, когда стук и лязг машины усилился около нас.
— Мне противно. Этот запах от всех этих людей! — вот был твой ответ.
Это было все! Я посмотрел на тебя, а ты на меня. Иногда случается так посмотреть в глаза человеку, кото-рый был нам целые годы дорог и близок. И вдруг от одного взгляда он становится странным и чужим. Как будто бы у нас и у него стали другие глаза, и мы вдруг по-смотрели иными взглядами. И мы уже не узнаєм друг друга, хотя раньте были близки. Мы видим, что каждый из нас что-то скрывал многие годы, и только в эту минуту оно открылось. С быстротой молнии мы постигаєм в другом холодный и чуждый элемент.
Так было с нами, Тереза, в ту минуту.
Когда подошли опять обе графини, одна из них, строй-ная блондинка, которую ты всегда не переносила, сказала:
— Только теперь постигла я, что такое труд, я прекло-няюсь перед ним.
— Смею ли я поцеловать Вашу руку в знак благодар-ности? — отвечал я и восторженно схватил ее руку. Она улыбнулась при этом. Ты посмотрела насмешливо, а я вскричал:
— Вот наша многоуважаемая баронесса только ню-хает людей, в то время
