Том 7 - Леся Українка

В Бориславе он немного ожил. Хотя работа плохая, да все-таки сначала платили хорошо и єсть было вдоволь, не то, что в батраках. Словно голодный волк набросился он на еду, и ел, ел без памяти,— проедал все, что зарабаты-вал, чуть не нагишом ходил, но ел, чтобы хоть раз почув-ствовать себя сытым. Пить сначала не пил, но потом начал, когда ее не стало. Тогда распьянствовался, здорово запил.

В Бориславе, у воротилы, Бовдур впервые в жизни свел дружбу с одним таким же круглым сиротой, как и сам. Душевный был человек, и Бовдур четыре года жил с ним, как с родным братом. Они работали вместе, жили вместе и почти никогда не расставались. Помогали друг другу в нужде, не спрашивая: а когда отдашь? Хотя, сказать правду, Бовдур чаще брал, чем давал. Он и теперь, хотя считает Семена изменником и притворщиком, все-таки с удовольствием вспоминает это время дружбы. Хорошеє было время, да черт забрал. А жаль, что дальше не продержалось.

Из-за девушки только расстались друзья. Полюбили оба одну бедную, жалкую работницу, круглую сироту, как и они оба, взросшую в унижениях и под гнетом, привык-шую к молчаливому послушанию и безграничной покор-ности, к отречению от собственной воли, от собственной мисли. Странное что-то произошло тогда с Бовдуром. Его реэкая, самолюбивая, дикая, будто колючая натура стала еще резче и диче йри ѳтой ТЙХ6Й, кроткой, послушной и доброй женщине. Он любил ее, но его любовь угнетала ее еще больше, чем вся ее прежняя шизнь. Сколько бра-ни, сколько побоев вытерпела она от него! Сколько горячих слез пролила! Но никогда не слышал от нее Бовдур ни слова противоречия. И это бесило его. Он донекал ее до крайности, чтобы возбудить у ней силу сопротивления, а между тем, ее сила — это была податливая, моячаливая и послушная любовь. Потому что она, этот тихий ягненок, любила этого зверя! И эта любовь придавала ей сил терпеть все его, на вид безумные, но вытекающие из его натуры, прихоти, отплачивать ласками за побои, неж-ностью за брань и проклятия... И чем только не честил он ее! И сукой, и жабой,— она ничему не противилась. Наконец, он почувствовал отвращение к атож безграничной покорности и податливости, и хотя не перестал ее любить, но раз в припадке злобы поколотил ее и прогнал от себя. Она ушла к его другу, они скоро поженились — уже и ребенок єсть...

— И она, собака, счастлива с ним! — ворчал Бовдур.— Оба такие размазни! Черт бы их побрал! Не хочу я и вспоминать об них!

Сколько раз уже давал он зарок, что не будет вспоминать об них, а они сами лезут на ум. Потому что они оба силой противоположности сроднились с его душой и до-полнили ее. Потому что в его сердце, под толстой ледяной корой тлеет и до сих пор еще не угасла искра любви к этим двум «размазням»!

А потом все было кончено... Все пошло прахом. Он стал пить. Черт побери! — крепко пил! Бывало придет утром с работы,— он работал в ночную смену в шахте,— и прямо в кабак! Кабатчик, давай єсть! Хорошо. Кабат-чик, давай пить! И пьет, пока хватает дѳнѳг в кармане, пока может устоять на ногах. А как откажутся ноги служить, он падает под скамью и спит до вечера, пока опять не разбудят на работу. Это выгодно, не надо квартири нанимать. Кабатчик днем из кабака не вышвырнет, он хочет и на другой раз залучить,— еще его же собаки и рот оближут, чисто!..

Это было единственное время, в которое теперь БовДУР вдумывался с каким-то пьяным увлечением. Это время вечного одурения, вечного похмелья, вечного бессвяз-ного шума казалось ему единственным истинно и всеце-ло счастливым временем в его жизни. Ни в чем ему не было тогда недостатка, а впрочем, черт его знает, может быть, и недоставало чего-нибудь, только он, ей богу, ни

о чем не знал. Никакпх мыслей, никаких воспоминаний, только шум, словно мельничное колесо в голове гудит... Туррр-ррр! И все: люди, дома, солнце, и небо, и весь свет ходит ходуном, ходуном, ходуном! Туррр-ррр!.. И больше ничего нет, ни на земле, ни на небе, нигде ничего!..

— Ах, еще раз бы так, хоть денек, хоть минутку! Господи! — вздохнул Бовдур.— Забылся бы, а то вот опять начинает все, все оживать, опять шевелится!.. Или вот, если бы так: встаю завтра утром и вдруг в голове шум, кружится: туррр! перед глазами все мешается, кругом, кругом, кругом идетІ./Вижу и не узнаю, слышу и не понимаю, живу и сам об этом не знаю,— и так навеки, навсегда! Чтобы и не пить, и вечно пьяну быть! Чтобы уже совсем, совсем одуреть!..

— А если нет, так что? Пусть идут мысли, пока идут. Будем клин клином вышибать — скверное еще худшим! Ничего другого не придумаешь... Да и зачем придумы-вать?.. А перед концом раз, но... Хоррошо!.. Пятьдесят, только без двадцати крейцеров,— право, стоит!.. Дамнеже и нечего терять!..

— А моя молодость?..— Черт ее возьми! Одни колючки в ней, одна крапива! Будь она проклята!

— А те двоє?.. Черт их возьми! Бросили, изменили... Нет, не хочу и вспоминать!..

— А может быть, еще когда-нибудь лучше будет?.. Нет, не надейсд! Пустые надежды! Будь она проклята эта надежда!

— А он... может быть, у него єсть отец, мать? Ну, и пускай себе,— у меня их нет и не было.

А может бьґгь... какая-нибудь?.. Тьфу, что это я, разве стоит на это смотреть? Мне-то какое дело? Пусть выходит за другого!

— А может быть?.. Ну, что еще? Ничего больше. Все тут! Кругом, кругом, кругом!.. Ах, как больно, как жжет? как ноет! И тут, и тут, и тут, все тело!..

Была уже глубокая ночь, полночь. Все арестанты спали точно бревнами придавленные. Андрей тоже спал и не слышал этой прерывистой речи, этого шепота вполголоса, не слышал и не знал этой ужасной муки человека, одича-лого от горя и одичалостью доведенного до крайнего от-чаяния. А между тем, кто знает, если бы Андрей услышал эти слова, если бы по думал об зтой муке,— может быть, одно слово успокоило бы ее и остановило бы ее ужасные последствия. Но Андрей в зто время спал спокойно около Мытра и во сне обнимал