Том 7 - Леся Українка
— Я тебе говорил, пес, отвори! Ты не спешил! Ну, вот и получил! — приговаривал Бовдур, держа дверь от-воренной.
— Караул! Помогите! Бунт! Караул! — заголосил капрал.
Прибежали полицейские с фонарями.
— Ах ты, Бовдур проклятий, что ты делаешь? — закричали они, бросаясь на него.
— Свечу из-под темной звезды этому свинтусу,— ответил спокойно Бовдур,— пусть пошевеливается.
Полицейские, как звери, накинулись на Бовдура, но тот одним прыжком очутился в камере. Толпа ворвалась за ним с фонарями. Но как скоро давно невиданный свет упал желтым пятном на средину камери, все полицейские стали как вкопанные, и невольно ахнули. Посреди ка-меры, плавая в крови, лежал труп Андрея, а около него стоял на коленях Бовдур и мочил руки в его крови.
— Это я, это я сделал,— говорил тихо Бовдур,— не верите? Вот смотрите, нож его собственный.
— Да за что же ты, нехристь, жизни его решил?— спросил дед Панько.
Но Бовдур не отвечал на этот вопрос, как будто не слы-шал или не понимал его. Он стоял на коленях над трупом и всматривался в его бледное, еще и по смерти красивое лицо. И странная перемена происходила в Бовдуре. Его собственные черты лица, казалось, становились более мяг-кими и кроткими... В глазах потух гнилой блеск тлеющей трухлятины... Угрюмые, гневные складки на лбу разгла-живались. Казалось, будто человеческий дух вновь вселяется в это тело, бывшее до сих пор обиталищем
какого-то беса, какой-то дикой зверской души. И вдруг слѳзы градом полились из глаз Бовдура... Он припал ли-цом к залитому кровью лицу Андрея и страшно зарыдал.
— Брат мой! Что я сделал с тобой? За что я жизнь твою загубил? Святая, чистая душа, прости меня бесчело-вечного! Что я наделал, что я наделалі Господи! что я сделал!
С минуту еще стояли арестанты и полицейские, слов-нр околдоваццые этим потрясающим зрелищем, и слуша-ли йри^итанир ЁовДура. Но вскоре они опомнились.
Собирайся, молодчик! — сказали полицейские.— Т^бе уже здесь ке место. Пора перейти на другую квартиру. Теперь не время плакать!
Бовдур поднял глаза и гневно, с болью взглянул на них.
Будьте вы прокляты, крючки,— сказал он,—■ вот посмотрите! — и он приложил руку к зияющей ране Аядрея, деля ее дадонью поперек на две половини: — Вот смотрите, это моя половина, а это ваша! Это моя, а то варт! Не бойтесь, тут я поплачусь один за обе, но там еще єсть бог. Он справедлив. Он сумеет распознать, которая моя половина, а которая ваша!..
Зазвенели железные цепи, и Бовдур дал надеть их на себя без сопротивления. Между тем, арестанты кре-стрлись и читали молитвы над трупом, только Мытро пла-кал в уголке. Стебельский сидел на своем месте, молчал-молчал, а потом вдруг заговорил каким-то неестественным голосом:
Что, господин? Богу душу от дал?
Не слыша ответа на этот вопрос, он обернулся к БовДУРУ и, указывая на него рукой, сказал:
— Пусть гибнет человек, лишь бы росло чувство чело-вечности!
Но не находя возможности усмотреть на лицах окру-жающих ни дохвалы, ни порицания своей премудрости, он повернулся лицом к стене и лег спать.
ЛЕСА И ПАСТБИЩА
(Рассказ бывіиего уполномоченного)
Господи боже, сколько шума было у нас из-за этих лесов и пастбищ! Уж как егозили помещики, как совето-вались, подкупали инженеров да адвокатов, чтобы осво-бодиться от всякой тяготы! Хитрые головні Они знали, что хотя цесарь 1 и дал мужикам волю и отменил бар-щину, а все же если они, помещики, не дадут мужикам леса и пастбищ, так все-таки мужику придется или пропадать на пне, или к ним «приидите, поклонимося»,— а тогда возвратится опять барщина, хотя и в другой одежне, да для мужика она от этого легче не будет!
И что же вы думаете, не возвратилась к нам барщп-на? Подите-ка посмотрите на нашу деревню, так сами убедитесь. Правда, атаманы да экономы2 не ездят уже под окнами с арапниками, на помещичьем дворе нет уже дубового бревна, на котором, бывало, каждую субботу про-изводилась «оптовая порка», но поглядите вы только на людей да поговорите с ними! Сами они черные, как земля, избы ободранные, старше, накренились набок. Заборов, почитай, и вовсе нет, хотя лес вокруг деревни что твоє море; приходится людям окапывать усадьбы рвами да об-саживать ивами, как на Подольи. Скот жалкий, захуда-лый, да и то у редкого хозяина он єсть. А спросите иду-щих с косами или серпами: куда, мол, йдете, люди? Так наверняка ответят: «На господское поле рожь жать» или «Господский сенокос косить». А если вы удивитесь, как это так, что они идут теперь к помещику работать, когдй у самих еще и не начато, а тут жара, зерно осыпается,— так они разве только головами покачают и скажут груст-но: «Что же делать? мы сами видим, и сердце болит, да
1 Импѳратор.
2 Старости и приказчики.
что поделаешь? Мы задолжали помещику, а у него уж так заведено, что прежде ему отработай, хоть бы тут гро-мовые ядра летелп, а потом уж себе». Это у нас так каж-дый год: помещику сделаем все в своє время и хорошо, и чисто, а наше собственное в это самое время гибнет и пропадает на поле. И как это ловко обделал наш поме-щик! У него лес — у нас и щепки на дворе нет без его ведома! У него пастбище — у нас весь скот измором пошел, перевелся, а что осталось, то бродит, как сонное. У него пахоть исправная, чистая, а наше* заросла пиреем, горчицей да быльем всяким, навозцу нет, чтобы подпра-вить, скотинки тяглой нет! А еще и то, что на таком поле уродится, тоже на корне пропадает, потому что надо прежде всего помещика оправить, пока погода держит. И никогда мы этак не можем хлеба припасти вдоволь, не можем стать на свои ноги, не можем вивернуться
