Том 7 - Леся Українка

Андрей, бледный как смерть встал и повернулся к Бовдуру, дрожащему, съежившемуся в углу, окровавлен-ному и синему, как бузина, но вид этого человека отнял у него силу,— он не мог ни слова произнесть, а только стоял и смотрел с выражением глубокого соболезнования на лице.

— Вот видишь, надо было тебе этого? — отозвался дед Панько, принимаясь опять за еду.

Бовдур молчал.

— Бовдур,— сказал, наконец, Андрей,— если ты так голоден, сказал бы мне, я все равно не съем своего хлеба. Зачем было начинать драку, я тебе дам хлеба, сколько хочешь...

Он взял свой хлеб, отрезал от него небольшой кусок для себя, а остальное подал Бовдуру.

— Не надо мне твоего хлебаї Жри самі Подавись! — проревел Бовдур, не подымая глаз, и швырнул поданный хлеб под кроватй. Андрей окоченел от страха и недоуме-ния и, не говоря ни слова, отступил. А Мытро полез под кровать, поднял хлеб, вытер, поцеловал и опять положил перед Андреем.

— Да что с тобой, болван? — обратился грозно дед Панько к Бовдуру.— Ты это чего святой хлеб швыряешь? Дух бы тебе сперло, кикимора проклятая!

— Всем бы вам сперло! — проворчал Бовдур.— Да и мне заодно!

Проговорив это, он ударил кулаком о пол так, что гул отозвался, а потом свернулся в клубок и лег на своє место.

X

Андрей долго ходил по камере, пока успокоился. А когда возвратились к нему душевные силы, он поста-рался мысленно улететь далеко-далеко от этого проклятого места плача, горя и отрицания всякого человеческого достоинства. Он уносился мыслью в иные, лучшие места, где молодые, чистыѳ сердца вышѳ всего подымали знамя человечности, где готовились могучие вооруженные рядьг, которые со временем — скоро! — ДОЛЖНЫ пойти в борьбу за человечество, за его святне права, за его вечные при-родные стремления. Он уносился мыслыо и туда, где билось единственное женское сердце, привязанное к нему, может быть в эту минуту оно обливалось кровью о его несчастьи. И мысленно он утешал свою Ганю, ободрял своих товарищей, призывал их смело держать своє знамя высоко, не опускать его ни на минуту, потому что человечество страдает, оно унижено, подавлено, попрано в лице своих миллионов!

Он думал о своем деле, о своей любви, о своем горе.

О Бовдуре же с его страданием и злобным упорством он И не ПОМЫШЛЯЛ.

Эх, голова молодая, горячая, себялюбивая! В своем святом порыве тни не видить, как себялюбивы все твои мысли, все твои стремления! Ведь и твоє дело, хотя оно ведет ко всемирному братству и всеобщему счастью,— не потому ли оно так дорого, так близко тебе в эту мину-ту горя, что оно твоє дело, что в нем соединяются все твои мысли, желания, убеждения и цели, что работать и даже страдать ради него доставляет тебе удоволь-ствие? Ведь и та женщина, которую ты любить, хотя и не связывая ее ничем, хотя и отрекаясь от обладания ею, хотя и желая ей счастья с другим, ведь и она не тем ли так дорога тебе, что около нее протекли самые счастли-вые минуты твоей жизни, что ее поцелуи до сих пор горят на твоем лице, что прикосновение нежной руки ее до сих пор дрожит в твоих нервах? Эх, молодая себялю-бивая голова! Оглянулась бы ты вокруг себя пристально, внимательно, братским любящим взором! Может быть, ты бы увидела около себя других несчастнее тебя! Может быть, ты бы увидела таких, которым ниоткуда не светит луч утешения даже такого, как твоє! Может быть, ты бы увидела таких, которые не принесли с собой сюда, на дно общественного гнета, ничего, ничего: ни ясной мысли, ни счастливых воспоминаний, ни блестящей, хотя бы даже обманчивой надежды! Может быть, одно твоє искренное, приветливое слово усладило бы их участь, утишило би в их сердце борьбу, которая ужаснее всего, что ты только вообразить можешь, разбило бы вокруг их сердца плотную ледяную кору, намороженную бесконечным, неустанним горем!.. Но увы! Такова уж природа всякого большого горя, что оно замыкает сердца человеческие, как вечерний холод закрывает цветы, сжимает их, словно мороз. И с за-крытыми сердцами, со сжатыми устами проходят несчаст-ные друг мимо друга, хотя часто могли бы несколькимп словами, одним теплым братским пожатием руки уничто-жить половину своего горя; проходят они друг мимо друга и —молчат... Эх, люди, люди! Не убийцы, не злодеи и преступники, не господа и рабы, не палачи и жертвы, не судьи и подсудимые, а бедные, забитые, обманутые люди!..

Между тем Бовдур лежал в своем гнилом углу, с болящим, гниющим телом, с разбитой душой, без проблеска надежды, утешения, отрады,— а в голове его кружили свои мысли, проносились неясними картинами свои вос-поминапия.

Нужда с малых лет, с детства... Презрение, пинки, по-бои... Насмешки детей, сторонившихся от него, не при-нимавших его в свои игры... Подкидыш! Найденыш! Бовдур!.. Тяжелый труд на злых чужих людей... Слякоть, морозы, жажда, усталость — все это только хозяина дони-мает, а батрака нет!.. Батрак железный, он все выдер-жит... он должен... за то деньги берет!.. Заморыш, болез-ненный, захудалый, плохо оплаченный, плохо одетый... Без приятеля, без друга... Нет, был приятель, был друг — в Бориславе, у воротила встретились. Хороший приятель, верный друг, душа-человек! Ха-ха-ха!.. А позавидовал, по-завидовал единственному счастыо — отбил девушку, взял и женился!.. Если бы бедняку ветер не дул всегда в глаза, то, пожалуй... пожалуй, бедняк не был бы бедняком!

В таких отрывочных картинах, переплетенных словами, произносимыми вполголоса, проносилась в сознании Бовдура его первая молодость. Ничего в ней не было отрадного, ничего такого, на чем могла бы отдохнуть душа, чем бы могло порадоваться воспоминание. Но мысль летит дальше, переворачивает прошлое, страницу за стра-ницей, будто человек, который заложил деньги в книгу и старается найти их между листами.

Что привело Бовдура в Борислав? Об этом он и вспо-минать не хочет. Это такая мысль, от которой мороз по коже подирает. Но скоро, скоро, кажется, и это придется припомнить хорошенько. Как бы там ни было — он бежал и, убегая, еще раз посмотрел с пригорка на горящие — но Еечерним ли блеском? — избы и проклял их. И никому, ни одной душе он не сознался, из какого села он бежал, хотя после того прошло уже пять лет. Как знать, может быть, он уже и сам забыл