Том 7 - Леся Українка

Итак, когда Мыкола вернулся назад в Людвиковку, место двух арестованных итальянцев было свободно.

— Господин директор,—сказал Мыкола, входя в фабричную контору,— вот я опять к вам пришел просить работы.

— Работы? — пробормотал директор.— Ну, хорошо. Вот тут на спуске єсть работа, хочешь?

— На спуске? — пролепетал Мыкола.

— Я тебе хорошую плату дам, два гульдена в день. Хочешь?

Мыкола задумался, холодом обдало его от этой мысли, но другого выхода он не видел. Да, впрочем, о чем ему было теперь еще заботиться?

— Ладно, господин директор! — сказал он.— Пойду на спуск, божья воля!

— Неужто пойдешь? — сказал директор и взглянул на него с удивлением. Он сам теперь как будто испугал-ся смелости Мыколы.

— Да, пойду! — твердо повторил Мыкола.

На другой день около спуска собралась целая толпа рабочих и фабричних надзирателей — хотели видеть, как Мыкола справится со своей головоломной работой. Мыко-ла был уже в лесу. Там слышны были ауканье и крики рабочих, стук топоров и треск падающих деревьев. Вот уже повалили огромный ствол в желоб. Бедое, обнажен-ное от коры, смолистое дерево блестит на солнце. Вот и Мыкола. Он перекрестился, схватил обеими руками ог-ромный топор с длинным крепким топорищем и, взмах-нув им над головой, вогнал его изо всех сил в более тол-стый конец ствола.

— Ну, благослови, господи! Трогай!..

Мыкола схватил топорище, свесился совсем над пропастью и, при помощи других рабочих, тронулся с места.

— Тише, тише! — кричали снизу.

Ствол довольно легко подвигался по дну спуска. Микола шел беспечно по доске, шаг за шагом. Он уже под-ходил к самому страшному месту над пропастью. Кто побоязливее, отворачивался, не будучи в состоянии винести вида этого человека, идущего, будто по нитке, между жизнью и смертью.

— Спаси его, господи! — шептали рабочие.

— Интересно, перейдет ли он? — шептал директор.

А Мыкола все шел. Он впился глазами в ствол и в

блестящий топор, который, словно большой зуб какого-то лютого зверя, вонзился в белое блестящее тело ствола... За топором и стволом он уже ничего не видел, ничего не слышал. Он и страха не чувствовал. Ему казалось только, что это он глазами держится за ствол, а отведи он на минуту глаза от ствола, тут ему и смерть.

Но что это?.. Дрожит ли его рука? Или топор в дереве задвигался?.. Мыколу что-то сдавило за сердце. Он чувствовал, что топор вогнан слабо и... вот-вот вырвется. Он хотел остановиться и поправить его, но его как будто что-то гнало дальше. Он взглянул вниз, в пропасть, и голова у него тотчас закружилась, в глазах потемнело, и одно только слово вирвалось из его уст:

— Боже!

Один общий крик тревоги вырвался в ту же минуту нз груди всєх, смотревших по другую сторону. Мыкола только мелькнул и вниз головой полетел в продасть. На нервом же остром утесе голова его разбилась в куски, сдовно тыква.

— Боже! — крикнули рабочие и побежали вниз, хотя и знали, что для бедного Мыколы нет уже спасения.

Его похоронили за Свичей у подножья высокой горы. Зеленая, поросшая мхом и полевыми цветами поляна, с двух сторон окруженная рекой, но поднятая над уров-нем реки так, что вода никогда ее не заливает, хранит в себе его тело. Свича брызжет и ревет вблизи, словно в бессильной злобе за свою жертву. Со всех сторон за-думчиво глядят высокие горы на незначительную зеленую могилку на одном берегу и на большую фабрику с красной трубой — на другом. В орешнике поет кукушка, будто спрашивает: «Кто тут? кто тут?» А чижик в высо-кой траве звенит в ответ: «Несчастливец! несчастливец!»

Только злая пестрая сойка дразнит: «Сам, сам вино-ват! Да! да!..»

ХОРОШИЙ ЗАРАБОТОК

Я человек бедный. Земли у меня нет ни пяди, всего-навсего одна избенка, да и та старая. А тут жена, двоє деток, дай им бог здоровье; надо как-нибудь прожить, как-нибудь перебиваться. Два мальчика у меня — один четырнадцати, другой двенадцати лет — служат пастухами у добрых людей, за это получают харчи и кое-какую одежонку. А жена прядет, тоже малость зарабатывает. Ну, а я старик, что я могу заработать? Вот разве пойду время от времени в соседний вырубленный лесок, нарежу березовых прутьев да и вяжу метелки всю неделю, а в понедельник берем мы с женой по вязанке веничков на плечи и тащим на базар в Дрогобич. Не бог знает какой заработок, по три, по четыре крейцера 102 от метлы, да еще помещику платим за прутья, ну, так много ли останется? Да делать нечего, надо зарабатывать, надо как-нибудь перебиваться с хлеба на квас.

Да и какая наша жизнь? Картошка да борщ, иногда каша какая-нибудь да хлебец, какой попадется: ржаной, так ржаной, а то ячменный или овсяный — и за то бла-годарим бога. Еще летом полгоря. Все-таки заработаешь что-нибудь у богатея: там за роями на пчельнике при-смотришь, там сад постережешь, там сено или снопы убрать поможешь, а не случится этого, так пойдешь к ручью с сеткой, поймаешь какую-нибудь рыбку или утречком за грибами в лес отправишься,— ну, а зимойни-чего этого нет. Что дадут люди за работу летом, тем и кормимся, а частенько и в кулак трубим с голоду. Из-вестное дело, бедняки-«халупники» 103!

Ну, вот видите. А еще нашелся добрый человек, что и нашему богатству позавидовал! Слишком, дескать, много у тебя, дед, добра, жирно, мол, будет, избалуешься! Так вот же тебе! Да и задал такого, что господи твоя воля!

Послушайте, как это было.

Йду я как-то раз по городу, метлы связанные на палке за спиной у меня, йду и смотрю по сторонам, не ма-шет ли кто-нибудь мне рукой или не зовет ли еврейка: «Человек, человек, почем метлы?» А тут народу вокруг гибель — вестимо, базарний день. Оглядываюсь это я, вдруг вижу, идет позади господчик, горбатый, головастий, как сова, а глаза серые да зльте, словно жабьи. Идет и все