Кулик - Євген Павлович Гребінка
На свадьбе у Чурбинского пир приходил к концу. Музыка играла мазурку. Юлиан Астафьевич танцевал в первой паре с своею супругою, далее Макар Петрович с Еленою Павловною, еще Василий Александрович с Александрою Ивановною и еще много, много пар. Можете представить, как было весело!
Лакеи и горничные приехавших господ столпились у дверей залы и с изумлением смотрели, как уездный учитель математики, приглашенный на свадьбу ради великого искусства и знания танцевального дела, изогнув данную ему богом обыкновенную человеческую фигуру в иноземную букву S, отчаянно носился по зале из угла в угол; правою рукою поддерживал он за кончики пальцев огромную даму, а в левой держал за уголок белый носовой платок, который, как флюгер, шумел, кружился, плясал в воздухе и летел за своим господином, точно хвост за кометою. Зрелище диковинное и не для одних лакеев.
Маши не было в толпе любопытных зрителей. Петрушка и прежде видел эти танцы, потому он и не тискался вперед, закинул за спину руки и стал почти у самой двери, ведущей в сени. Вдруг ему послышалось, будто за ним отворяется дверь; он взглянул - нет никого; через минуту кто-то дернул его сзади за сюртук; оглянулся - опять никого; немного погодя чья-то нежная ручка робко пожала его руку: в секунду Петрушка был за дверью, в больших темных сенях - ему навстречу какая-то женщина бросилась на него и обвила жаркими руками.
- Это ты, Маша?
- Я, Петруша!
- Я не верю сам себе - это ты, моя ненаглядная! Что с тобою? Ты плачешь?
- Грустно мне, Петруша: они пляшут, веселятся, а мне грустно, грустно... так и хочется заплакать... да все хочется говорить с тобою: кажется, все и отляжет от сердца от твоих речей. Как я люблю тебя, Петруша! Смейся надо мною, а я давно хотела тебе сказать это...
Петруша отвечал длинным поцелуем.
- Ах, Петруша, как ты хорош! Я сегодня все на тебя смотрела, пока начали надо мною смеяться. Дунька такая злая! «Посмотрите,- говорит,- Марья Ивановна и на панов не смотрит, как в танцах прохлаждаются, да все на Петрушку, и глаз с него не спустит». А я себе думаю: «Петрушка стоит того», и нарочно хотела на тебя поглядеть, да так стало совестно; ушла в девичью и оттуда в щелку все на тебя смотрела - ты лучше всех!
- Я давно люблю тебя, да сказать боялся: ты такая быстрая, кажется, сразу на смех и подымешь.
- Грех тебе говорить это, Петрушка! Не бойся меня, что я быстрая. Сова тиха, да птиц душит, а ласточка целый день летает да щебечет, только хвалит бога, зла никому не делает. Скажи мне еще раз, что ты меня любишь - мне так весело слушать... от радости, кажется, не доживу до утра.
- Люблю, люблю, моя радость!.. А я все не верил, что ты меня любишь, хоть Филька и божился... Вздумаю было тебе сказать так что-нибудь стороною, да вспомню, как ты насмеялась над приказчиком - и язык онемеет.
- Бог с тобою! То приказчик, седой дурень, а то ты - мой ясочка: с тобой и жить и умереть готова...
- Послушай, завтра же, если хочешь, я скажу своему барину; нас перевенчают - и будем жить счастливо.
- Делай как знаешь, мой голубь сизый.
Тут музыка перестала играть; в сенях раздался звонкий поцелуй. Маша выбежала из сеней в сад, а Петрушка тихо вошел в переднюю.
Дня через два Петрушка сказал Маше, что Макар Петрович не соглашается теперь его сватать: скажут, дескать, что нарочно женил Чурбинского, чтобы через него отнять у Фернамбуковых ученую девочку. «А ты,- говорит,- молод, и она молода, потерпите до осени - это менее года: тогда я сам буду сватом; если не согласятся господа ее выдать, я им заплачу, что они захотят.
- Как не согласятся! - отвечала Маша.- Ведь ты сам говорил, что у Чурбинского ни кола, ни двора, а твой барин женил его на такой богатой невесте; да и на что я им? Нет, не станут противиться, будем ждать да молиться богу.
- Будем,- отвечал Петрушка.- А не скоро придет эта осень!.. Зима, весна, лето... а там уже осень!
VIII
Я очень люблю начало осени, особливо на Украйне: томительный жар лета сменяется прохладою; природа наградила труды людей своими дарами: везде довольство, везде веселые лица. Едешь полем: и направо, и налево от дороги длинным строем вытягиваются копны хлеба; в стороне где-нибудь краснеет запоздалая нива гречихи; тяжелые, черные грозди ее, как виноград, клонятся к земле на ветвистых, пурпурных стеблях... Вечереет. Крикливые стада журавлей пируют на полях, вереницы уток шумят над головою... Перед вами вьется в чистом воздухе легкий дымок. Вы подъезжаете к куреню баштанника (так у нас называют стариков, которые смотрят над бахчею), старичок разложил огонь перед своим шалашом и варит к ужину кашу. Пламя с треском обхватывает ветви степного ракитника, голубоватый дым тонкою струйкою вьется кверху и исчезает в воздухе; против старика сидит его внук - ребенок лет десяти: он разбил арбуз, чуть не в себя ростом, рвет руками его сочное, алое, сахаристое мясо, ест и хохочет от удовольствия; за шалашом лежит косматая серая собака и весьма пристально рассматривает летающего вечернего жука; далее куча арбузов и дынь... И эта тихая картина облита ярким золотом заходящего солнца. По дороге вы обгоняете возы, нагруженные тяжелыми снопами; в деревне из-за хат выглядывают золотые стоги, как залог благоденствия многих людей; в садах целые семейства собирают яблоки, груши и бергамоты; на вас веет благоухание душистых плодов; вы слышите в саду хохот и песни девушек...
Хороша, богата природа! Невольно снимешь шапку и от души перекрестишься! Стоит ли человек прекрасных даров божьих?
Кроме того, осень - время свадеб; поселяне, кончив уборку хлеба, хотят отдохнуть, повеселиться. А где же лучше попировать, как не на свадьбе? Старосты, перевязанные через плечо поясами, начинают ходить по улицам. Не одна пара черных девичьих глаз высматривает их, жданных гостей; не одна роскошная, полная грудь дрожит от страха и сомнения: лю́бой или нелюб шлет к ней сватов?..
Август приближался к концу. В селении Медведева из улицы в улицу ходили
