Том 7 - Леся Українка
Правда, до тех пор не было такого случая. Разве уж что-нибудь необыкновенное, если часовой уходил со своего поста и докладывал начальнику караула, что из того или иного окна говорили или смотрели. Старшие солдаты уже привикли понимать, что предписание одно, а исполне-ние — другое, и обыкновенно не очень уж строго придер-живались предписаний. Многие из них преспокойно смотрели сквозь пальцы на всякий разговор, вообще, как говорится, давали поблажку; иной добродушно убеждал или просил арестантов, чтобы они вели себя спокойно. Но хуже было, когда на часах стоял рекрут, который бо-ится капрала пуще огня. Этот понимал всякое приказа-ние буквально. Если сказано ему «смотреть строго», то он понимал это так, что всякого арестанта, если он выста-вит голову в окно, надо изругать из последних слов, донести капралу, а то даже и за карабин схватиться. Таким «клапачам» 124 арестанты мстили тем, что во время его де-журства подымали самый страшный шум у окон, так что бедный рекрут иногда прямо бесился и на всякий крик из окна считал своей священной обязанностью ответить, по меньшей мере, таким же громким и резким криком. Но так как арестантов бывает всегда несколько десятков, а часовой один, то через несколько минут такого адского гама часовой обыкновенно умолкал и хватался за карабин. Конечно, тогда все окна напротив него мигом пустели, а крик подымался на другом конце длинного арестного дома, и часовой, как травленный зверь, бежал туда и опять грозил карабином — конечно, с таким же успехом.
Такие беспорядки бывали обыкновенно вечером, но иногда случались и днем. Вот, к несчастью, однажды днем, между третьим и пятьім часом пополудни, стоял на часах именно такой несчастный рекрут. С самого начала отпу-етил он грубость какому-то арестанту, смотревшему в ок-яо. Тогда подан был знак устроить «клапачу» «кошачью музыку». Со всех концов арестного дома, с разных эта-жей, из множества окон сразу посыпались крики, вызовы, свист и пронзительное мяуканье. Рекрут тоже кричал, бегал нод всеми окнами, но нигде никого не мог ѵвидеть. Доведенный до исступления, он наконец замолчал и оста-новилея на одном месте, чтобы отдохнуть. Немного спустя утихла и «кошачья музыка». Казалось, настала полпая тишина и спокойствие. В камере уже начало темнеть, и Иоська устроил своє приспособление, взлез на него с книгой в руках, да так и прильнул к окну. Едва только прочел он себе под нос несколько слов, как вдруг часовой, заметив его, подбежал и остановился против окна.
— Пошел вон от окна, мошенник! закричал он Иоське.
Иоська даже не слышал первого окрика, так живо был заинтересован историей о цапле и рыбе, которую он имен-но в ту минуту читал.
— Прочь от окна! — еще громче крикнул часовой.
— Да чего тебе надо? — ответил Иоська.— Ведь я тебе не мешаю. Ты же видишь, что я читаю. В камере уже темно, так я вылез сюда к свету.
— Пошел прочь или выстрелю! — рявкнул часовой, и не успел Иоська слезть со своего насеста, как раздалея выстрел карабина.
— Ай! — крикнул Иоська и, как сноп, повалилея с насеста на кровать, стоявшую под окном. Ноги его судорожно задергались, а руки, державшие книгу, были прижаты к груди. Из-под листов книги брызгала кровь. Пуля попала прямо в грудь.
— Что с тобой? Куда ты ранен? — вскрикнули мы оба, бросаясь к Иоське. Но он не отвечал, только черные глаза его блестели, как раскаленные угли, и казались страшними на этом мертвенно бледном лице.
На дворе под нашим окном и в коридоре у нашей двери одновременно поднялея шум. Там воєнний караул при-бежал на выстрел, а тут тюремщик с помощниками искал камеру, в которую стреляли. Они ворвались к нам.
— А, это здесь? — крикнули опи, увидя лежа-щего Иоську,— А что, мошенник-жид, попало тебе на орехи?
Иоська метался еще и тихо стонал, все прижимая книжку обеими руками к груди, как будто старайсь заткнуть ею смертельную рану.
— Что он делал? — спросил меня тюремщик.
— Да... я... только ... к свету...
Иоська хотел еще что-то сказать, да не хватило дыха-ния. Последним движением отнял он руки от груди и показал тюремщику окровавленный букварь.
— Он читал у окна,— пояснил я тюремщику.
В эту минуту пришел из суда курьер с бумагой, спра-шивая тюремщика.
— Господин тюремщик,— заговорил он в коридоре,— где тут заключенный Иоська Штерн? Тут вот бумага из суда, чтобы выпустить его на волю.
А Иоська уже с минуту как был свободен.
М. В. Гоголь
ВЕЧОРНИЦІ НА ХУТОРІ ПІД ДИКАНЬКОЮ
ПЕРЕДМОВА ПАНЬКА РУДОГО
«Се що за дивовижа? «Вечорниці на хуторі під Диканькою»! Що се за вечорниці? І шпурнув у світ якийсь пасічник! Слава тобі господи! Ще мало ос-кубли гусей на пір’я та перевели ганчір’я на папір! Ще мало народу, всякого званія і всякої масті, покаляло пальці у тому чорнилі! Призвела ж лиха година ще й пасічника попертись услід за іншими! Далебі, друкованого паперу розвелось уже стільки, що хутко не придумаєш, що б таке й загортати в нього!
Чуло, віщувало моє серце всі сії речі ще за місяць!.. Себто, я ж кажу, що нашому брату, хуторянину, та виткнути ніс із свого закутка у великий світ — батьку мій! — се все одно, як, трапляється, часом зайдеш у покої до великого пана: всі обступлять тебе ї почнуть чіплятися! Ще б нічого, коли б там старша челядь; ні, яке-небудь обшарпане хлоп’я, глянути на нього — дрантя, що отам шпортається на задньому дворі, і те причепиться,— і почнуть з усіх боків тупати на тебе: «Куди? Куди? Чого? Геть собі, мужик, геть!..» Я вам скажу!.. Та що й казати!.. Мені легше двічі на рік поїхати у Миргород,— де мене от уже п’ять літ як не бачив ні підсудок з земського СУДУ, ні шановний панотець,— аніж поткнутись у той великий світ; а поткнувся — плач-не плач — давай Одповідь!
У
