Ukrainian dream «Последний заговор» - Василь Зима

Оксана, до нестями хороша і важка людина. Їй хотілося цілувати руки й вуста, носити на руках і дарувати квіти, допоки не зрозумів, наскільки мало для неї значать і оці поцілунки, і носіння на руках, і подаровані квіти.

Усі вони просиджували в кав'ярнях і барах, блукали Києвом, бігали у справах містом, спілкувалися з тобою тоді, коли ти хотів з ними поспілкуватися, а ще вони сідали інколи перед вікном, увечері, дивилися туди, де жило те, що було за вікном, і сумували, і мріяли, і подумки знаходили виправдання тому, чому вони не досягли іще в житті того, чого так хотіли досягти. А потім пили чай і лягали спати, мої хороші, милі друзі — Оля, Марина, Володя й Оксана.

Розділ 16 (Chapter 16)

— Дурак ты, пацан, дурында ты ушастая, я тебя учил, и ни хера ты не научился.

— Ти про що? — він відвернувся від стіни й зиркнув спідлоба.

— Да не зыркай ты на меня, сынок, не зыркай. Ты вот сейчас лет пять получишь ни за хрен собачий, понимаешь? Ну за что ты борешься? Ты кто, Марат, Че Гевара, Ленин? Зачем оно тебе надо? Я вот просто знать хочу, для себя. Ты мне скажи, — мужчина років сорока встав із нар і підійшов до туалету, розщепив ширінку, і було добре чути, як дзюрчала сеча, потім він плюнув в унітаз і, підтягнувши штани, спустив воду.

— Я борюся тому, що не бачу іншої можливості виявити свій протест.

— А я такую возможность вижу, понимаешь, вижу, и не одну возможность, а сотни, — ступив кілька кроків до стіни.

— Скажи.

— Я ворую, я вор, и это мой протест. Ты понял? Ты говорил, что борешься с системой, но это туфта все. Я с ней борюсь, потому что я знаю ее, она меня воспитала, она меня сделала, и я знаю, как ее разрушить. И я не говорю про всю систему, нет, ты что? Ее нельзя разрушить полностью, она если и рухнет, всех нахер придавит.

— Це не боротьба, це злочин.

— А ты, значит, хочешь бороться по закону? С кем? — схилився над ним і крикнув у саме вухо: — Кто тут знает, что такое закон и что такое законно, а? Знаешь, почему я не боюсь воровать и грабить? А? Потому что я знаю: все воруют — кто больше, кто меньше, и я всегда смогу найти общий язык с теми, кто будет меня судить, потому что между нами нет никакой разницы. Разве только та, что я сижу за решеткой, а они нет.

— Ти злочинець, Горов, і я тобі це казав. І не треба мене тут переконувати. Я твої совкові аргументи не сприймаю.

— От ты сейчас на суд идешь, да? Да, знаю. Ты чего учудил? На митинг вышел, флажком помахал, камешек в мента бросил, лозунгами глотку надрывал. И все. И тебе за это впаяют лет пять, веришь? И знаешь зачем? А затем, малыш, — поклав руку йому на плече, — что ты не такой, как надо, ты другой, ты неправильный, и тебя боятся. А вот после пяти лет отсидки ты выйдешь нужным обществу человеком.

— Їхньому суспільству.

— Да, их обществу, а никто не говорит, что оно твое или мое. Тебя перевоспитают, сын. А я за воровство, грабеж, вымогательство и мордобой получу полторашку, да и то где-то ближе к югу. А потом меня переведут на химию, а потом и вовсе выпустят, под выборы или там на День независимости: амнистия-то должна быть, как не быть? И в общем и целом я помаюсь месячишка два-три и выйду на свободу с чистой совестью грабить и воровать. А знаешь почему? Потому что я такой всех устраиваю: они знают, чего от меня ожидать, я знаю место, я ворую, где можно. И не лезу туда, где нельзя.

— Та ти гнилий, Горов, як уся ця система.

— Да. И на такой гнили, как я, вся эта система держится. А вас, идейных и неиспорченных, будут вылавливать, сажать и ломать. Ты понял?

— Я, Горов, усе давно зрозумів, тільки я не ламатися сюди прийшов. — Він опустив голову і, міцно стиснувши кулаки, шумно вдихнув.

Один чоловік у кутку камери загиготів, йому було років тридцять на вигляд, і він не мав кількох зубів.

— Ты поумнеешь на зоне, Андрюха, я говорю. Тебе-то бояться нечего, стаття у тебя не петушиная, да и сам ты парень крепкий, постоишь за себя. Я тебе, если шо, помогу. Выйдешь, ко мне придешь, я устрою. Работать-то после отсидки ты все равно не сможешь.

— Хоцо, я знаю, що ти мене підтримати хочеш. Тільки не треба мене підтримувати, я маю тільки одну-єдину відмінність від усіх вас.

— Это ж какую?

— Я вільний, розумієш? І ще — я не боюся. Ти, Горов, кажеш, що я не такий. Так, я не такий, як ви. Ви всі живете у страху, і ще ви раби, неважливо де — на волі чи за ґратами, а я вільний і тут, і там, поза тюремними стінами. Ви розумієте це?

— Да харе трепаться, бля, — крупний мужчина перевернувся на спину й гучно відригнув. — Развели тут демагогию, ля-ля-тополя. Пиздеть меньше надо, вот и все. Посадили — сиди. Свобода, рабство… Все боятся, и все хотят жить. Понял, философ хренов? И ни ты, ни кто другой ничего не изменят. И на демонстрации свои гребаные ты ходишь только потому, что тебе дома сидеть страшно, одному, перед телевизором, ты пухнешь, сука, от безделья, тебе заняться нечем, и ты, шобы не дрочить на порнофотки, берешь флаги и рулишь на демонстрации, шобы девок в толпе потискать да заработать рублей двадцать, шо, не так? А была бы жена дома, да малой в яслях, да работа потяжелее, ты бы Ленина из себя не корчил, а вкалывал бы, потому что жена бы долбила каждый вечер, шо бабок нет, и малой ревет, и туфли надо, и квартиру тоже, и тачку хотелось бы, и на курорт пора ехать, и вообще, теща просила подарить ей золотое кольцо. Въехал, умник? Вот теперь сиди и думай. А вы рты закройте и не мешайте спать. Я, бля, пидара на дороге сбил случайно и теперь восемь лет буду на зоне париться, а у меня жена и дети. И меня идеи революции всемирной не пекут, а ты, сука, камнями в ментов бросаешься и с флагами носишься. Я бы вас на каменоломню,