Том 7 - Леся Українка

— Ну, ну, не бойся, бог милостив, перемелется. Только спи теперь, а завтра поговорим днем.

Мы замолчали, и я скоро захрапел. Только и хоро-шего в тюрьме, что сплю, словно заяц в капусте.

III

Только на другой день могли мы хорошенько рассмо-треть новичка. Мне даже смешно стало, что я вчера мог не узнать в нем сразу жида. Рыжий, с пейсами, нос изо-гнутый, как у старого ястреба, фигура съеженная, хотя на его возраст вовсе не тощая и хорошего роста. А вчера, когда мы его растирали впотьмах и только слова его слы-шали, об атом вовсе нельзя было догадаться!

И он тоже со страхом стал озираться по камере, как испуганная белка. Он поднялся, когда мы с барином еще оба лежали, умылся, оправил свою постель и сел на ней в углу, да уж и не шелохнется, словно заколдованный.

— А что, голоден ты? — спрашиваю его.

Молчит, только еще как-то больше съежился.

— Ты что-нибудь вчера ел? — спрашивает барин.

— Да... вчера... когда жандарм собирался меня вести, войтиха дала мне немного щей и кусок хлеба.

— А, вот как, теперь уже знаєм! — улыбнулся барин.

Дал ему позавтракать — изрядный кусок хлеба и вче-

рашнюю котлету. Бедняга даже задрожад. Хотел как-то благодарить, да только слезы на глазах показались.

И вот, видите, еще одна неожиданность объявилась в атом мальчугане. На вид он совсем жид, а в натуре его казалось не было как єсть ничего того, что называют «жидовщиной». Тихий, послушный, без всякого признака самохвальства, не охотник до разговоров, но если, бы-вало, прикажешь ему что-нибудь сделать, так он бросал-ся к работе, как искра. Било что-то такое натуральное, мужицкое во всей его повадке. Когда нечего было делать — а какая там у нас в камере работа! — он любил сидеть молча в уголке, скорчившись, охватив руками ко-лени и положив на колени подбородок, только глаза, бы-вало, блестят из темного уголка, словно у любопытной

МЫШКИ.

— Ну, расскажи-ка нам, какую ты это такую страшную кражу совершил, что жандарм тебе за нее даже ви-селицей грозил? — спросил его раз барин, когда уже было видно, что мальчишка несколько успокоился и освоился.

— Ах, барин,— сказал Иоська и задрожал всем те-лом,— долго это говорить, а мало слушать. Это очень глупая история.

— Ну, ну, рассказывай, а мы послушаем. Все равно, тут нам нечего более умного делать, так можем и глупую историю послушать.

— Рос я у Мошки, кабатчика в Смерекове,— начал Иоська,— сначала я играл вместе с его детьми и называл Мошку «тате», а Мошиху «маме». Я думал, что они мои родители. Но скоро я заметил, что Мошка своим детям заказывает хорошие халатики, а Мошиха одевает их каж-дую пятницу в чистые рубашечки, а я в то же время хо-дил грязный и оборванный. Когда мне кончилось семь лет, мне приказали смотреть за гусями, чтобы они не делали потрав. Мошиха не смотрела, холодно ли, дождь ли идет нли жарко, а все выгоняла меня из дома на луг и все меньше да меньше давала єсть. Терпел я голод, пла-кал не раз на лугу, но все ато ничуть не помогло. Дере-венские мальчики лучше со мной обращались. Они давали мне хлеба, сыра, допускали меня к своим играм. При-вык я к ним, а потом стал их виручать в присмотре за гусями. Был я на свои лета сильный и ловкий, и деревен-ские хозяйки начали сами доверять мне своих гусей, а потом телят, когда их дети должны были ходить в школу.

За это я получал от них хлеб, горячее, а иногда в пра-з днин и несколько крейцеров. Мошиха была очень скупа, так она и рада была, что я дома єсть не просил. Но когда Мошкины дети узнали, что я ем мужицкую стряпню, так прозвали меня «трефняком» 123 и начали меня дразнить, а потом и сторониться от меня.

Сначала мне это ничего не метало, но скоро я почув-ствовал эту неприязнь очень больно.

Мошка нанял своим мальчикам бельфера (учителя), чтобы он учил их чтению и письму. Это было зим ой, так что и у меня было свободное время. Но когда я подошел к ним, чтобы и себе поучиться читать, то мальчики стали кричать, толкать меня и щипать и, наконец, со слезами заявили матери, что они вместе с «трефняком» учиться не станут. Кажется, сама Мошиха их к этому подговорила, очень уж меня эта ведьма ненавидела, хотя и не знаю, за что. Поэтому она сейчас, как только дети подняли крик, прибежала и вытолкала меня вон из комнаты, говоря, что ученье не для меня, что они слишком бедны для того, чтобы еще для всяких нищих держать бельферов. Запла-кал я, да что поделаешь? Пойду, бывало, на деревню, играю с деревенскими ребятишками или присматриваюсь, как старшие мастерят телеги, сани или другую утварь. Часто целой толпой бегали мы к кузнецу, кузница кото-рого стояла на краю села, и там по целым часам присма-тривались к работе. А так как я был сильнее всех маль-чиков, то кузнец не раз приказывал мне раздувать мех, или молотом ударить, или точило вертеть. И как же я тогда был счастлив! Как я горячо желал, если уж ученье не для меня, так хоть иметь в руках какое-либо ремесло!

Весной опять возвращался я на луг, к гусям и телятам, которых Мошка скупал по окружным деревням и, продержав немного, возил во Львов продавать. Смерековский луг велик, изредка только порос кустами, так мне и не при-ходилось много бегать. Бывало, сяду себе где-нибудь на п|)игорке, отточу ножик и давай строгать, долбить, выре-зьівать что-нибудь из дерева. Сначала маленькие лесенки, шїуги да бороны, потом клетки, ветряные мельницы да веялки. Через год я был уже таким мастером, что всех деревенских ребят за пояс заткнул. Стал я фабриковать трещетки да скрипучие чучела для отпугивания воробьев от пшеницы, проса, конопляников, и продавал я такие чучела по десять крейцеров за пару. Скоро я заработал столько, что мог уже купить себе кое-какие столярные ин-струменты: долотца, буравчики и пр. Дальше я принимал-ся уже за вещи покрупнее, охота у меня была такая. Чуть что увижу, так сейчас мне и