Україна-Європа - Лада Лузіна

«– Встретить талант, осторожно расчистить его от налета шелухи, поддержать и подсказать – что может быть занимательнее? – говорил он.

– Не знаю, не знаю, – возражал Александр Сведомский, который искренне считал преподавание живописи насилием над личностью ближнего. – Настоящий талант или пробьется сам, или зачахнет. Но все равно – самостоятельно. Талант – хоть и болит, но все равно не зуб, чтобы надлежало тянуть его клещами. Пришел учиться сам – значит, уже избрал путь и тогда тебе прямой путь в нормальную академическую школу. А так, когда мечтающие об утонченности мамаши нанимают вас для своих деток, обалдевших от запутанных уроков и несущих ноты на урок живописи, – это вовсе не праздник, а тяжкий и никому не нужный труд… Бросьте вы это дело!

– Возможно, мне просто очень везет с учениками, – примирительно отвечал Котарбинский, не собирающийся оставлять преподавательскую деятельность».

С учениками ему действительно везло. Например, в Неаполе он некоторое время давал уроки тогда еще никому не известной Марии Башкирцевой. В 1876 году желание 18-летней дворянки брать уроки рисования иначе как причудой назвать никто не мог, но Мария не привыкла слышать «нет». Ей нашли учителя. Впереди у Башкирцевой была учеба в знаменитой парижской Академии Жюлиана, художественные выставки, блестящие результаты, настоящая слава, но на момент знакомства с Вильгельмом Александровичем юная эмигрантка еще даже не была уверена, что хочет стать художницей. Позже на весь мир прогремит ее переписка с Мопассаном, позже будет опубликован и станет бестселлером ее знаменитый дневник, а пока перед Котарбинским предстала немного взбалмошная, упрямая, но очень целеустремленная и безусловно талантливая девушка. Вот как она сама вспоминает один из уроков:

«Пятница, 14-го января. В одиннадцать часов пришел К., молодой поляк, мой учитель живописи, и привел с собой натурщика, лицо которого вполне подходило бы для Христа, если несколько смягчить линии и оттенки. У этого несчастного всего одна нога; он позирует только для головы. К. сказал мне, что он брал его всегда для своих Христов.

Я должна признаться, что несколько оробела, когда он сказал, чтобы я прямо рисовала с натуры так, вдруг, без всякого приготовления; я взяла уголь и смело набросала контуры. «Прекрасно, – сказал учитель, – теперь сделайте то же самое кистью».

Я взяла кисть и сделала, что он сказал.

– Отлично, – сказал он еще раз, – теперь пишите. – И я стала писать, и через полтора часа все было готово.

Мой несчастный натурщик не двигался, а я не верила глазам своим. Обычно мне нужно было два-три урока для контура и еще при копировке какого-нибудь холста, тогда как здесь все было сделано в один раз – и с натуры – контур, краски, фон.

Я довольна собой, и если говорю это, значит, уж заслужила. Я строга, и мне трудно удовлетвориться чем-нибудь, особенно самой собою».

Когда Вильгельм Александрович рассказал в Риме об удивительной ученице и ее возможном блестящем будущем, друзья засмеяли его – несмотря на относительно вольные нравы и демократичность суждений, идеи феминизма в то время все еще вызывали, мягко говоря, удивление. Считалось, что, во-первых, родители ни за что не допустят, чтобы леди из высшего сословия стала художницей, во-вторых, у девушки попросту не хватит физических сил, чтобы часами простаивать за работой, в-третьих, вопросы стыдливости – а ведь художнику приходится работать и с обнаженной натурой, и с вопросами анатомии – наверняка сыграют свою роль. И вообще, девушка, скорее всего, составит блестящую партию какому-нибудь солидному человеку и тут же забудет о всяком творчестве, переориентировавшись на более естественные для дамы ценности. Вильгельм Александрович слушал все эти рассуждения, хитро улыбался, покручивал ус и говорил, мол, «так-то оно так, но ученица совершенно особенная и, вот увидите, имя ее еще прогремит на всю Европу». Так и вышло. Первое время Мария Башкирцева была вынуждена работать под псевдонимом – друзья Вильгельма Александровича были правы, считая, что художница из высшего света может вызвать неодобрение окружающих. Но потом, став уже известным мастером, она открыла свое имя, и всем стало ясно, что пророчество Котарбинского сбылось, в Европе появился новый большой талант. Увы, Мария Башкирцева ушла из жизни очень рано. В 25 лет она умерла от туберкулеза, но успела оставить миру множество чудесных работ. Кто знает, может быть, именно уроки, данные Вильгельмом Александровичем, заставили девушку всерьез и окончательно поверить в себя и заняться живописью по-настоящему.

Разумеется, среди учеников Котарбинского встречались и куда менее прославившиеся в последствии личности. Но всех их Вильгельм Александрович очень ценил, в каждом пытался открыть лучшие стороны, призывал совершенствовать мастерство, не забывая об эмоциональном наполнении работы.

«И от себя, и от остальных художников он всегда стремился добиться мыслей и настроения в работе. Говорил, что «одно искусство без сердца и виртуозность карандаша без эмоций не способны оживить картину и взволновать зрителя», но, в то же время, «и техническая незавершенность тоже способна уничтожить весь эффект», – вспоминал педагогические идеи Котарбинского Н. И. Мурашко.

Преподавательская деятельность, работа в мастерской, дружеские встречи, путешествия, выставки и индивидуальные заказы – все это было прекрасно и интересно, но самое главное, по убеждению Котарбинского, ожидало впереди. Мечталось о какой-то большой, грандиозной работе и – удивляться тут можно только тому, что художник не задумался об этом раньше – о домашнем уюте и тихих семейных вечерах. Иными словами, яркие бесшабашные, но совершенно бесприютные римские каникулы нашего героя подошли к концу. Сам он об этом еще не догадывался и высказывал мысль о возможном отъезде из Рима только в качестве залихватского «вот как брошу все, как начну новую жизнь!», но где-то в лабиринтах мироздания Котарбинскому уже был уготован кардинально новый виток судьбы. Свидетельствуют об этом сразу два важных события, случившиеся практически одновременно. Во-первых, в Киеве руководящий проектом оформления Свято-Владимирского собора Адриан Прахов с согласия главного художника Виктора Васнецова решил привлечь к работе в соборе Павла Сведомского и Вильгельма Котарбинского. Во-вторых, та самая Она снова вернулась в жизнь художника. Какое-то время назад Она овдовела, и Вильгельм Александрович твердо решил, что, как только положенное время траура пройдет, он проявит свои чувства куда более решительно, чем в юности. Но решительность не потребовалась. По разговорам и дальнейшей переписке стало ясно, что уйти от судьбы обоим сердцам не удалось, задушенные 20 лет назад чувства никуда не делись и только ждали повода и возможности вспыхнуть с новой силой. И вот, наконец, в 1888 году все свершилось. Уезжая из Рима на этот раз, Вильгельм Александрович знал, что едет надолго. В ближайшее время он