Україна-Європа - Лада Лузіна
Уже самый вход обещал нечто фантастическое своими коридорами, двориками и нигде, кроме Рима, не виданными дрянными дверьми, неожиданно открывавшими прекрасные картинки неба, апельсиновых садов, холмов и стен, украшенных плющом, розами и просушиваемым после стирки бельем. Мастерская оказалась еще необычней, с совершенно фантастическим устройством, фантастическим убранством и фантастическим способом существования для хозяев. Это были две громадные комнаты, вроде какой-нибудь танцевальной залы порядочного губернского клуба. В то же время мастерская походила и на оранжерею, потому что одна стена и потолок были сплошь стеклянные.
На окнах и под потолком висели полотняные занавеси для регулирования света. Это были настоящие паруса, а веревки, которыми их отдергивают и задергивают, представляли собой целые снасти.
Не знаю, из чего сделаны стены фантастического здания, но, как было видно, из чего-то промокаемого: во многих местах, сырые пятна и потеки. В обеих комнатах стояло по печке, конечно, римской, в виде жестяной коробки, с железной трубой, прихотливо изгибающейся по всему пространству мастерской. Печки раскалены добела, трубы – докрасна; огонь гудит, как отдаленный водопад, но в комнатах все-таки холодно так, что видно дыхание. Немало способствует низкой температуре наличие холодной как лед воды, бьющей из стены в мраморный ящик-бассейн. Остановить воду нельзя, потому что разорвет трубы. Водопровод устроен еще при римских императорах и, как видно, довольно несовершенно… Стены мастерской изображают собою нечто уже окончательно причудливое: не то огромный ковер, не то палитру… На стенах картины, эскизы, этюды… Между ними драпировки красивых материй, ковры, старинное оружие, характерные костюмы, полки с художественной посудой. Местами пыль и паутина постарались придать этому красивому убранству меланхолический вид артистической задумчивости. Сколько широких и мягких диванов, расставленных по мастерской, напоминают о художественной линии. Холод, почти мороз, заставляет думать о холоде холостого существования. Но огромная начатая картина и несколько свежих этюдов и эскизов на мольбертах указывают, на чем целиком сосредотачиваются хозяева, забывая про пыль, паутину и холод».
В подобных же сюрреалистичных тонах описывают Римскую мастерскую и другие авторы. Так, В. М. Васнецов пишет: «В Риме в то время жили добрейшие и милейшие художники Сведомские, а около них ютилась вся колония русских художников. Рим и Сведомские в моих воспоминаниях нераздельны. Они знали Рим и говорили по-итальянски, как кровные римляне, а их мастерская достойна была стать музеем богемной жизни русских в Италии». То же подтверждает Н. А. Прахов, неоднократно бывавший у Сведомских в Риме: «Мастерская, она же их квартира, были открыты для всех любителей искусств, и многие бездомные художники и соотечественники находили приют, вдохновение и деликатную помощь в трудную минуту жизни… Оказываясь здесь, ты как бы отключался от реальности, полностью открываясь искусству и сам немедленно становясь большим оригиналом и чудаком». В квартире-мастерской бывал и Врубель, для которого братья с легкостью находили в Риме работу, и художник-акварелист Ф. П. Рейман, писавший, что «по зимам бывает интересно у Сведомских, создавших у себя своеобразный очаг искусства».
Но вернемся к Котарбинскому. Придя в себя в столь удивительном месте, Вильгельм Александрович моментально понял, что попал в среду единомышленников, обрел настоящих друзей и одновременно верные ориентиры относительно своей римской жизни. С удивительной для еще недавно умирающего юноши энергией, он принялся за работу, ежедневно бывая у Сведомских и поражая их новыми идеями и достижениями. Братья, поначалу вместе с доктором просто радовавшиеся выздоровлению спасенного соотечественника, очень скоро поняли, что радоваться стоит и самому факту знакомства с Котарбинским, которое принесло и приятное общение, и удивительно плодотворное сотрудничество. Вместе троица устраивала арт-вечера и выставки, вместе составляла программу для публичных лекций об искусстве, вместе строила грандиозные планы на будущее.
Но все это началось чуть позже. Сначала Котарбинский – слишком гордый, чтобы полностью раствориться в задуманных друзьями предприятиях, – должен был добиться чего-то важного самостоятельно. Тут, надо заметить, в судьбу Вильгельма Александровича снова вмешался счастливый случай. Вернувшись в свою мастерскую, Котарбинский первым делом решил разыскать обиженного мецената. Тут уж натурщик не выдержал и честно рассказал всю предысторию. Такие «покровители искусства», оказывается, массово населяли в те времена Рим. От натурщиков или других соседствующих с художниками персонажей, они узнавали о начинающих талантах и, за копейки или и вовсе бесплатно получая рисунки, выставляли эти работы на продажу в элитных салонах. Натурщик, который, не зная еще, насколько добрый и порядочный человек пригласил его на работу, согрешил, за небольшие деньги согласившись познакомить «мецената» с польским художником. Позже натурщик раскаялся и ужасно сожалел о содеянном, но сознаться не решался, опасаясь, что синьор выгонит предателя взашей. Вильгельм Александрович натурщика, конечно, не выгнал, считая, что тот все преувеличил, и сомневаясь, что те наскоро сделанные рисунки кто-либо мог бы дорого продать. Впрочем, истории о подобных авантюристах-перекупщиках Котарбинский слышал и от Сведомских, поэтому поиски «мецената» прекратил. Буквально на следующий день «меценат» нашелся сам, причем при довольно забавных обстоятельствах, про которые Вильгельм Александрович весьма весело рассказывал:
«Доктор Вендт посоветовал меньше сидеть в мастерской и больше гулять, пока светит солнце. Однажды, во время таких прогулок, я забрел в незнакомый римский квартал. Увидел на углу улицы магазин, за зеркальной витриной которого стояли картины в золотых широких рамах. Подошел ближе и что же увидел? Посредине витрины, в широкой раме, выставлен мой эскиз, который «меценат» купил у меня за тридцать франков. На раме медная дощечка, на которой выгравировано: «Kotarbinsky» – совсем, как на настоящих картинах на выставке. А рядом на карточке: «цена 300 лир».
Захожу в магазин и спрашиваю у любезно раскланивающегося перед покупателем приказчика:
– Скажите, пожалуйста, что это у вас за дрянь выставлена какого-то Котарбинского?
– Что вы, что вы, синьор! Это не какая-нибудь дрянь, как вы говорите, а работа знаменитого польского художника. Синьор Котарбинский очень неохотно расстается со своими шедеврами. Только нашему хозяину удается время от времени уговорить его продать за большие деньги свой эскиз. Американцы и англичане покупают у нас нарасхват во время сезона. Иностранцы очень ценят такие работы!»
С хозяином магазина у Вильгельма Александровича тогда состоялся весьма эмоциональный разговор и за копейки он свои работы больше никому не продавал. С другой стороны, случай имел полезные последствия.
«– Говорите, продавец сказал, что иностранцы платят за ваши эскизы большие деньги? А ведь и правда! Они очень богатые и денег не жалеют, – задумчиво произнес натурщик, выслушав всю историю. – Так давайте же я сам буду водить к вам иностранцев и за это получать, по вашему усмотрению, вознаграждение при продаже. У меня в нескольких
