Тарас Шевченко та його доба. Том 2 - Рем Георгійович Симоненко

Итак, они уехали. Некоторое время спустя Капнист опять приехал, но один. Он сказал мне, что доволен Шевченко, но заметил, что он не вполне откровенен с ним; он уверился, что Шевченко убеждён в том, что я сильно люблю его. Я показала ему то письмо, оно ему не понравилось, и он сказал, что предоставляет мне на выбор, вернуться ли Шевченко, но только на несколько дней, чтобы кончить начатые им картины, или совсем не вернуться. Я хотела вполне подчиниться решению Капниста, но он решил заодно со мною, что неприезд Шевченко удивит всех домашних и что поэтому надо, чтобы он вернулся, но только на несколько дней. И вот недели через две после своего отъезда он вернулся в Яготин. У нас были гости; он искренне обрадовался свиданию со мною. В тот же вечер он уехал по делу, но только на один день: когда он вернулся, мой брат с женою уехали в Петербург.

Я много говорила с ним, откровенно говорила о чувствах, которые питаю к нему, – самых бескорыстных, которые во мне есть, – что могла бы искренне любить его жену, если бы он женился, что я хотела бы, чтобы он был добр, чист и велик. Часто я была очень довольна им, в другие же разы он по-прежнему был холоден, молчалив, безучастен400.

Наконец, однажды он был сильно огорчён: человек, которого он считал своим другом и братом, оскорбил его грубо, низко, подло401, попрекнув его происхождением. Раз вечером, после чая, он сказал мне, что хотел бы поговорить со мною наедине. Я пошла с ним в большую гостиную, и тут мой милый Шевченко, такой добрый и сердечный, что, казалось бы, никто не решился бы причинить ему боль, рассказал мне ужасную обиду, которую нанесло ему письмо этого ложного друга, и, рассказывая, плакал от боли.

Видеть мужчину плачущим, особенно если горячо любишь его, чувствовать, что его унизили, – это очень больно; я не знала, что сказать, что сделать, чтобы утешить его; я прижала его голову к моей груди, обняла его, поцеловала его руку, целовала бы его ноги. Я хотела ему доказать, что если нашёлся негодяй, который вместо того, чтобы скорбеть о таком ужасном положении вещей и радоваться, гордиться и чувствовать себя счастливым, видя, что гениальный сын его родной страны избавился от этого позора, ставит ему его в вину, то есть существо, ставящее благородные чувства и священный огонь выше случайностей рождения.

Мне удалось успокоить его. Он развеселился и оживился, с удивительной лёгкостью перейдя от грусти к весёлости».

Варвара Миколаївна і Тарас Григорович згадують близьку їм подію

Те, що відбулося між двома душевно близькими людьми, – можна краще зрозуміти, з’ясувавши й ставлення другого учасника подій. Отже, слово Тарасові Шевченку. Лист Тараса Григоровича Варварі Миколаївні з заслання, з Орської фортеці, – відповідь на звістку, отриману з батьківщини. Лист писано п’ять днів – з 25 по 29 лютого 1848 року.

Утім, лист Рєпніної Шевченко читав і перечитував: «Тринадцатый день уже читаю ваше письмо, наизусть выучил, а сегодня только нашёл время и место (в казармах) ответить вам, добрейшая и благороднейшая Варвара Николаевна. Я как бы ото сна тяжёлого проснуся, когда получу письмо от кого-нибудь не отрёкшегося меня, а ваше письмо перенесло меня из мрачных казарм на мою родину – и в ваш прекрасный Яготин, – какое чудное наслаждение воображать тех, которые вспоминают обо мне! Хотя их очень мало; счастлив тот, кто малым доволен, и в настоящее время я принадлежу к самым счастливым, я, беседуя с вами, праздную 25 февраля. Не шумно, как это было прежде! но тихо, тихо, и так весело, как никогда не праздновал. И за эту великую радость я обязан вам и Глафире Ивановне. Да осенит вас благодать Божия, пишите ко мне так часто, как вам время позволяет. Молитва и ваши искренние письма более всего помогут мне нести крест свой. Евангелие я имею, а книги, о которых я просил вас, пришлите, это для меня хотя малое, но всё же будет развлечение.

26 февраля. Вчера я не мог кончить письма, потому что товарищи и солдаты кончили учения, начались рассказы, кого били, кого обещали бить, крик, шум, крик, балалайка, выгнали меня из казарм, я пошёл на квартиру к офицеру (меня, спасибо им, все принимают как товарища) и только расположился кончить письмо, и вообразите мою муку, хуже казарм, а эти люди (да простит им Бог) с большой претензией на образованность и знание приличий, потому из них присланы из западной России, Боже мой! неужели и мне суждено быть таким? Страшно! Пишите ко мне и присылайте книги.

27 февраля. Только сегодня, и то может быть, кончу давно начатое мною письмо. Что делать!

Шевченко спалює свій щоденник

Теперь самое тихое и удобное время – одиннадцатый час ночи, всё спит, казармы освещены одной свечкой, о которой только я один сижу и кончаю нескладное письмо моё, – не правда ли, картина во вкусе Рембрандта? – Но и величайший гений поэзии не найдёт ничего утешительного для человечества. Со дня прибытия во крепость Орскую я пишу дневник свой, сегодня развернул тетрадь и думал сообщить вам хоть одну страницу, – и что же! Так однообразно-грустно, что я сам испугался – и сжёг мой дневник на догорающей свече. Я дурно сделал, мне после жаль было сжигать моего дневника, как матери своего дитяти, хотя и урода.

28 февраля. Вчера я просидел до утра, и не мог собраться с мыслями, чтобы кончить письмо; какое-то безотчётное состояние овладело мною (прийдите все труждающиися и обременённые и аз успокою вы)… Предстоит весною поход в степь, на берега Аральского моря, для построения новой крепости…

29 февраля високос (ного). Читая и перечитывая ваше письмо, я только сегодня заметил слова – вы меня вспомнили в далёкой стороне. Не вспомнил, добрая, благородная Варвара Николаевна, а помнил, со дня или вечера, когда я жаловался на соседа вашего Платона Лукашевича (да простит ему Господь), и буду помнить вас, пока угодно будет Богу оставить во мне хоть искру чувства доброго…»402

Повернемось до спогадів В. М. Рєпніної: «На следующий день он уехал, пробыл в отсутствии два с половиною дня и вернулся, хотя, кроме меня, никто не ждал, что он так скоро вернётся. Я разговаривала