Тарас Шевченко та його доба. Том 2 - Рем Георгійович Симоненко

Студент Андрузский выехал из Киева к родителям своим в г. Пирятин, а художник Шевченко не возвращался в Киев.

От студента Петрова требовалось объяснение, не имеет ли он новых сведений о Славянском обществе. Он показал, что сверх прежнего донесения ему известно только то, что Маркович и после того намерен продолжать свои действия в духе означенного общества.

Генерал-майор Траскин при этом случае просит оправдать его перед министром народного просвещения в том, что он по причине тайны настоящего дела не донёс об означенных распоряжениях.

Апреля 7

Государю императору благоугодно было повелеть, дабы шеф жандармов обо всём этом деле лично, без всякой переписки, объяснился с гр. Уваровым481».

Уже на сторінках першого зошита, в основному, присвяченого поліцейському стеженню та допитам арештованого М. І. Гулака, який тримався незламно, містяться показові деталі запопадливих жандармських намагань довести свою собачу вірність престолу:

Гулак, не зважаючи ані на неодноразові умовляння протоієрея Малова, ані на відчайдушний жандармський тиск, ані на особистий візит і спроби дістати від нього відомості самого начальника ІІI відділення О. Орлова, кінець кінцем відмовився відповідати на жодні запитання.

Благородна поведінка М. І. Гулака під час слідства

Стійка й самовіддана позиція Миколи Івановича Гулака викликає глибоку повагу й тим, що він брав на себе й ті речі, які аж ніяк не подобалися і каралися слідством і які робили його товариші по Товариству. Про один з таких прикладів згадував Микола Іванович Костомаров у своїй «Автобиографии», розповідаючи про очні ставки, що влаштовувалися жандармами:

«Мая 15-го созвали нас на очные ставки. Здесь увидел я студента Петрова, который наговорил на меня, между прочим, что я в своих лекциях с особенным жаром и увлечением рассказывал будто бы такие события, как убийства государей. На это я дал ответ, что, читая русскую историю, я не имел возможности заявить в своих чтениях того, в чём меня обвиняют, потому что читал историю древнюю, а в те времена кроме Андрея Боголюбского, умерщвлённого одною партиею, никто из князей не был убит народом и не происходило таких событий, о которых толкует мой обвинитель. Мой ответ был до того логичен, что не возбудил от моих судей никакого возражения. Здесь я встретил другого студента Андрузского, уже не в качестве обвинителя, но в качестве соучастника, по неизвестной мне причине привлечённого к следствию. Этот студент, молодой, низенького роста и с больными глазами, написал в своём обо мне показании множество самых ужасных и до крайности нелепых вещей, между прочим, обвиняя меня в намерении восстановить Запорожскую Сечь; но когда его показание было прочитано и я при нём объявил, что всё это ложь и бред больного воображения, он заплакал и произнёс: «Всё это ложь, я сознаюсь в этом».

Третья ставка была иного рода – между мной и Гулаком. Я писал, что дело наше ограничивалось только рассуждениями об обществе, и найденный у меня проект устава и сочинение о славянской федерации признал своими. Вдруг оказалось, что в своих показаниях Гулак сознавался, что и то и другое было сочинено им. Видно было, что Гулак, жалея обо мне и других, хотел принять на себя одного всё то, что могло быть признано преступным. Я остался при своём прежнем показании, утверждая, что рукопись дана была Гулаку мною, а не мне Гулаком. Гулак на очной ставке упорствовал на своём, и граф Орлов с раздражением сказал о нём: «Да это корень зла!» Впоследствии Гулак написал, что рукопись действительно была написана не им, так как, принимая чужую вину на себя, он уже не мог сделать никакой пользы другим. Тем не менее его попытка выгородить товарищей принята была за обстоятельство, увеличивавшее его преступление, и он был приговорён к тяжёлому заключению в Шлиссельбургской крепости на три с половиною года. Как бы ни судить справедливость или несправедливость наших тогдашних убеждений, подвигнувших нас на неосторожное и, главное, на несвоевременное дело, всякий честный человек не может не признать в этом поступке молодого человека этого порыва самоотвержения, побудившего его для спасения друзей подвергать себя самого страданиям наказания…»

А це покарання було найбільш суворим, якщо не говорити про далеко жорстокішу розправу над Тарасом Григоровичем Шевченком.

Костомаров зустрівся з Шевченком за дверима очних ставок

Під час допитів Гулака з’являється в Журналі слідства й прізвище Шевченка. Немає жодного сумніву, що вже тоді за ним пильно стежили жандарми. Про це свідчить запис від 6 квітня 1847 р.: «художник Шевченко не возвращался в Киев»482.

Костомаров не мав очної ставки з Шевченком, але він зустрівся з ним, так би мовити, у прихожій цих ставок. «Из всех привлечённых к этому делу и в этот день сведенных вместе в комнате перед дверью той, куда нас вызывали для очных ставок, – згадував він, – Шевченко отличался беззаботной весёлостью и шутливостью. Он комически рассказывал, как во время возвращения его в Киев арестовал его на пароме косой квартальный; замечал при этом, что он с детства не терпел косых, а когда-то жандармский офицер, знавший его лично во время прежнего житья в Петербурге, сказал ему: «Вот, Тарас Григорьевич, как вы отсюда вырветесь, то-то запоёт ваша муза», – Шевченко иронически отвечал: «Не який чорт мене сюди заніс, коли не та бісова муза». «Не журись, Миколо, ще колись будемо укупі жити». Эти последние слова, действительно, через много лет оказались пророческими, когда последние годы своей жизни освобождённый поэт проводил в Петербурге и часто виделся со мной.

30 мая утром, глядя из окна, я увидел, как выводили Шевченко, сильно обросшего бородой, и сажали в наёмную карету вместе с вооружёнными жандармами. Увидя меня в окне, он с приветливой улыбкой поклонился мне, на что я также ответил знаком приветствия, а вслед за тем ко мне вошёл вахмистр и потребовал к генералу Дубельту»483.

7 квітня діяльністю Товариства зацікавилися на самих верхах царської влади: «Государю императору благоугодно было повелеть, дабы шеф жандармов обо всём этом деле лично, без всякой переписки, объяснился с гр. Уваровым.

По высочайшему повелению сообщено генерал-адъютанту Бибикову, дабы он приказал студента Петрова, который первый донёс о существовании Славянского общества, немедленно прислать в С. – Петербург в III Отделение, не в качестве арестанта…

Его величество повелел: «Ежели что важное будет открыто, прислать к его величеству сего же числа…»

Апреля 8

Генерал-адъютанту Бибикову объявлено высочайшее повеление, чтобы при допросах лиц, прикосновенных к делу о Славянском обществе, присутствовал действительный статский советник Писарев.