Ніхто не забутий, ніщо не забуте - Аміт Еміль

Не зря же родина именуется матерью. Может ли человек не тянуться к матери?

Для него — "дыра". А для нас... Тут наши корни.

А корни — это то, без чего ни один народ существовать не может, это его прошлое, его история, материализованная в памятниках культуры.

Именно поэтому после депортации из Крыма коренного населения предпринимались отчаянные усилия по уничтожению этих самых "корней". Но при этом было забыто, что корни крымских татар столь тесно переплелись с корнями веками живших рядом народов, что невозможно уничтожить одни, не ранив смертельно другие...

Несколько лет назад я повез в Крым мать. Она давно обещала показать мне деревню Кутлак, где родилась. Расположена она неподалеку от Судака,

Понятно волнение человека, оказавшегося много лет спустя в родной деревне.

Ярко светило солнце, и земля слегка парила. Минувшей ночью прошел сильный ливень, с громом, молнией Мы вышли за околицу. Тропа вывела к седловине двух небольших холмов, где в былые времена находилось кладбище. Мама стала по именам перечислять ближайших предков, что здесь покоились. И вдруг замерла, побледнев. Спустя мгновение я все понял. Тропа перед нами была усеяна человеческими костями. Стало ясно, что когда-то кладбище разровняли бульдозером и перепахали, а прошедший накануне ливень промыл землю и обнажил то, чего бы лучше не видеть... А навстречу нам шли босые мальчишки с удочками и сачками для ловли бабочек. Шли, насвистывая, и даже не замечали, что идут по человеческим костям.

"Сволочи копали этой ночью. Рядом валяется обломленная сигаретка с фильтром. Не отсырела даже. Около нее медная позеленевшая гильза... Черепа лежали грудой, эти загадки мироздания — коричнево-темные от долгих подземных лет — словно огромные грибы-дымовики. Глубина профессионально вырытых шахт — около двух человеческих ростов, у одной внизу отходит штрек. На дне второй лежит припрятанная, присыпанная совковая лопата, — значит, сегодня придут докапывать?!"

Это уже из поэмы А.Вознесенского "Ров". Не звенья ли одной цепи перепаханные бульдозерами кладбища и штреки в братских могилах, и разбитые памятники на полях сражений в России?.. Прочтешь такое, увидишь воочию, и рвутся из души слова – куда подевались доброта, милосердие, сострадание? Кто отдавал распоряжения сносить кладбища крымских татар, и не только их? Как поднималась рука уничтожать прекрасные памятники исторического прошлого Крыма, бросать в костер книги крымско-татарских просветителей? А ведь и такое было...

Большинству моих сверстников, наверное, запомнилось как одно из самых ярких событий жизни, прием в ряды ВЛКСМ, а потом в члены партии. Мне же запомнился день, когда я был взят на комендантский учет. В комсомол меня не принимали — не та национальность. А на учет взяли годом раньше, чем положено.

Прежде чем поведать об этом, придется еще раз упомянуть об Указе Президиума Верховного Совета СССР от 28 апреля 1956 года "О снятии ограничений по спецпоселению с крымских татар, балкарцей, турок— граждан СССР, курдов, хемшилов и членових семей (разрядка моя. — Э.А.), выселенных в период Великой Отечественной войны". Второй пункт его гласит: "Установить, что снятие ограничений с указанных лиц и членов их семей не влечет за собой возвращения их имущества, конфискованного при выселении и, что они не имеют права возвращаться в места, откуда были выселены. И подписи: К. Ворошилов, А. Пегов".

Предыдущее Постановление Государственного Комитета Обороны СССР от 11 мая 1944 года о поголовном выселении крымско-татарского населения с территории Крымской АССР народу не было оглашено и в печати не публиковалось. Но можно не сомневаться, что члены их семей фигурируют и там, коль скоро о них говорится в упомянутом выше Указе, изданном уже после исторического XX съезда КПСС, осудившего выселение народов, определившего этот факт как нарушение социалистической законности. Обратите внимание, какой безысходностью веет от него. И членов их семей... Уже страдает третье и четвертое поколение. На крымских татар не распространяется даже та сакраментальная фраза, оброненная отцом народов: "Сын за отца не отвечает".

В древности, если рабыня выходила замуж за свободного, то рожденные ею дети становились свободными, и она сама могла приобрести свободу. Если раб женился на свободной, то его дети были свободны.

В странах, где царило мракобесие и иноверцы подвергались гонениям, человек, принявший религию мужа или жены, уравнивался в правах.

По Постановлению же ГКО 1944 года и Указу Верховного Совета СССР от 28 апреля 1956 года любой гражданин, даже русский, став членом семьи крымского татарина, лишался гражданских прав, идете его становились бесправными. Этот Указ не потерял свою силу и по сей день. Приведу пример, можно сказать, из вчера.

Эминов Рустем родился 9 августа 1967 года в г. Севастополе. Там проживает его бабушка (по матери) — русская. В 1982 году в июле он закончив восьмилетку, решил подать документы в Севастопольски" судостроительный техникум. Однако документов у него не приняли. Тогда в техникум пошла с сыном его мать, русская, и директор В.П. Молоканов ей без обиняков заявил: "У нас есть инструкция Крымских татар и немцев не принимать". Это было в год 60-летия образования СССР. Пришлось посылать телеграмму на имя Генерального секретаря ЦК КПСС тов. Андропова Ю.В. Затем работник отдела науки и учебных заведений при ЦК тов. Курин О.И. сообщил отцу Эминова Рустема в телефонной беседе: "Есть решение ЦК, у Вашего сына примут документы". Вдумайтесь только: чтобы принять документы в техникум у 15-летнего юноши, крымского татарина, было необходимо решение ЦК!

Документы у Рустема действительно приняли, и он поступил учиться туда, куда хотел. Через год, когда ему исполнилось шестнадцать, ему выдали паспорт, но — без прописки. Хотя родился он в Севастополе, бабушка имеет двухкомнатную кооперативную квартиру и живет одна. Ее единственная дочь замужем за крымским татарином и проживает в Ташкенте, поскольку мужу ее, а значит, и ей, возвращение в Крым запрещено.

Так урожденный севастополец Эминов Рустем был вынужден уехать в Ташкент, в места изгнания отца, откуда и был призван в ряды Советской Армии.

Теперь я вернусь к тому времени, когда сам был в том возрасте, в каком Эминов Рустем впервые столкнулся с проблемами, связанными с его национальной принадлежностью.

Тогда мне тоже едва исполнилось пятнадцать лет. В то время мы уже жили в 10-12 километрах от Самарканда, в крошечном, но по сравнению с Баяутом довольно уютном кишлаке Ертешар. Нам разрешили сюда переехать как семье, "пострадавшей в период оккупации". В 1954 году я закончил седьмой класс. С учебниками было очень сложно. В конце лета, прослышав, что в центральный книжный магазин в Самарканде поступили учебники для восьмого класса, я отправился в город, забыв предупредить мать. Купил две-три книги и, переполненный радостью, пришел на площадь, и сейчас именуемую Поворот, откуда курсировали машины в нашу сторону. Уехать было не просто, тут всегда было многолюдно. Я стал дожидаться попутки. Вдруг кто-то железной хваткой взял меня за локоть: "Пройдемте!". У меня оборвалось сердце: разрешения коменданта на поездку в город я не имел. Рванулся было, но мне завернули руку.

Так я оказался в городском отделении НКВД. В накуренном помещении с зарешеченными окнами находилось трое или четверо молодых упитанных мужчин.

— Почему приехал без разрешения? — спросил один из них, сверля меня глазами.

— Не знал я, дяденька... — ответил я, потирая руку, которая все еще ныла.

— Во-о заливает, змееныш, — заметил другой с ухмылкой.

Первый придвинул ко мне листок:

— Прочти и подпиши. Чтобы впредь знал!

Я даже читать не стал этот листок. Мне было известно, что в нем написано. Это было Постановление Совета Министров СССР от 21 ноября 1947 г. "Об уголовном наказании за побег с места спецпоселения граждан крымско-татарской национальности сроком на 20 лет каторжных работ". Со всего взрослого крымско-татарского населения были взяты подписи об ознакомлении с этим Постановлением. Его текст, отпечатанный на большом листе крупными буквами, висел на стенах во всех комендатурах, куда люди ежемесячно приходили на "отметку". Каждый был предупрежден, что переход из одного района в другой без разрешения коменданта считается побегом.

— Что я такого сделал, дяденька?.. — невольно вырвалось у меня.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать, — чуть приуменьшил я.

— Во, заливает, во-о, заливает!.. — снова хохотнул тот, другой, шагнул ко мне, схватил за волосы и стукнул головой о стол, еще раз, и еще раз, и еще, стараясь, чтобы я носом угодил в бумагу: —Читай, читай!.. И заруби на носу!

Я отказался читать эту бумагу, и тем более подписывать.

Три дня меня продержали в КПЗ, отобрав учебники и почему-то ремень. На четвертый день посадили в машину с металлическим закрытым кузовом и, приказав держать руки за спиной, привезли в Чархинскую районную комендатуру.

В кабинете у коменданта я застал заплаканную мать. Уже потеряв надежду когда-либо меня увидеть, она вчера прибежал к нему, сказала, что у нее пропал сын. К кому было ей еще бежать, кто мог помочь? "Пока сын не найдется, будешь сидеть тут!" — сказал комендант и оставил ее заложницей.

Снова принялись заставлять меня подписать бумагу. Стала уговаривать и мама: "Подпиши, сынок, иначе все равно нас отсюда не выпустят". И я подписал.

Через два года комендантский режим был отменен. При этом, однако, с каждого переселенца административные органы потребовали расписку такого содержания: "Мне (ф. и.о.) объявлено, что на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР я освобождаюсь от спецпоселения. Я предупрежден, что снятие с меня ограничений на спецпоселение не влечет за собой возвращения мне имущества, конфискованного при выселении, и не имею права возвратиться в то место, откуда был выслан..." И это после официального осуждения сталинских беззаконий на XX съезде КПСС, когда к своим семьям и в родные места уже начали возвращаться миллионы узников лагерей, а Н.С. Хрущев обязал все органы власти проявлять максимальное внимание к реабилитированным. Решения исторического съезда не коснулись репрессированных народов.