Чайковский - Євген Павлович Гребінка

мы пла­вали в ка­ком-то большом озе­ре, во­да в нем чис­тая, свет­лая, теп­лая, дно усы­па­но бе­лым пес­ком, по пес­ку ле­жат ра­ковины всех цве­тов, слов­но цвет­ки на по­ле; под­ле бе­ре­гов рас­тут тра­вы, буд­то ле­са зе­ле­не­ют под во­дою, а ры­бы кру­гом мно­го, мно­го: пле­щет­ся, иг­ра­ет, бе­га­ет вза­пус­ки… Мел­кая вер­хо­вод­ка соб­ра­лась в хо­ро­во­ды и гу­ля­ет се­бе тол­па­ми; ка­ра­си иг­ра­ют в ду­ра­ки; ер­ши ку­выр­ка­ют­ся че­рез го­ло­ву; карп рас­ска­зы­ва­ет сказ­ки; пес­ка­ри охватыва­ют ­впри­сяд­ку, точ­но пи­са­ря пол­ко­вой канцеляри­и, а рак, под­ми­ги­вая уса­ми, слов­но пирят­инский сот­ник, кро­ит из лис­точ­ка ка­кой-то на­ряд… всех чу­дес не при­пом­ню… Вот мы гу­ля­ли, гу­ля­ли с то­бою, рез­вились, плес­ка­лись и по­плыли от­дох­нуть к бе­ре­гу, в тра­ву; прип­лы­ва­ем к тра­ве, а она час­то срос­лась, перепуталас­ь, как этот хмель; мы ста­ли про­би­раться, чем да­лее, все тем­ней, тем­ней… Мне ста­ло страш­но: что-то бу­дет там? - по­ду­ма­ла я, и вдруг пе­ред на­ми ог­ром­ная го­ло­ва со­ма, пасть раск­ры­та, ос­ка­ле­ны зу­бы, усы страш­но под­ня­ты, гля­жу - это ба­тюш­ка!.. Вот он, здесь! Смот­ри… он… сом… ух! Ба­тюш­ка!..- И Ма­ри­на, за­трепетав, су­до­рож­но протянула­ дро­жа­щие ру­ки к вет­вям вер­бы. Алек­сей взгля­нул: в двух ша­гах гроз­но смот­рит на них из вет­вей ли­цо пол­ков­ни­ка…

 

V

 

 

Что прош­ло, то бу­дет ми­ло.

А. Пуш­кин.

 

 

Кто из нас не пом­нит сво­его детст­ва, чу­дес­но­го воз­рас­та, ког­да ви­ди­мый мир впер­вые раск­ры­ва­ет­ся пе­ред челове­ком, еще не пре­сы­щен­ным жиз­нию, еще не озабоч­енным про­за­ичес­ки­ми от­но­ше­ни­ями бы­та? От­ро­ку мир бо­жий - прек­рас­ный храм, в ко­то­ром он пи­ру­ет, увлеченны­й еже­дневно но­вы­ми, раз­но­об­раз­ны­ми красот­ами при­ро­ды; его ра­ду­ет и пер­вый ве­сен­ний лис­ток на де­реве, и лег­кое об­лако, ле­тя­щее по не­бу, и го­лу­бой цве­ток, бла­го­уха­ющий в све­жей, ро­сис­той зе­ле­ни, и пес­ни жавор­онка в чис­том по­ле, и цвет­ная ра­ду­га на си­зом грун­те ту­чи, и рас­ска­зы ста­рухи-няни о Змее Го­ры­ны­че, чуд­ной ко­ролевне-красавнце и злых вол­шеб­ни­цах; серд­це ве­ру­ет во все чу­де­са без­условно, не при­зы­вая на по­мощь хо­лод­но­го ума; впечатле­ния жи­вы, не­изг­ла­ди­мы. И дол­го еще пос­ле, ког­да челов­ек, вы­ве­ден­ный го­да­ми и обс­то­ятельства­ми на груст­ное по­ле жиз­ни, де­ла­ет­ся тру­же­ни­ком, с каж­дым днем разруш­ая свои меч­ты, раз­би­вая луч­шие на­деж­ды, он час­то обо­ра­чи­ва­ет­ся на про­шед­шее, и вос­по­ми­на­ния дет­ства, ти­хие, свет­лые, по­доб­но лег­ким сно­ви­де­ни­ям, убаюкиваю­т его в дни стра­да­ний, в ко­то­рых он, гор­дый, действующ­ий по собст­вен­но­му ра­зу­му, поч­ти всег­да сам бы­вает при­чиною!

Помню и те­перь рас­ска­зы доб­ро­го ста­ри­ка баш­тан­ни­ка; ни один ро­ман, ни од­на по­весть на­ших зна­ме­ни­тос­тей не про­из­во­дят на ме­ня те­перь та­ко­го дей­ст­вия. Бы­ва­ло, учи­тель рас­сер­дит­ся на ме­ня не в шут­ку за мои воп­ро­сы, вро­де сле­ду­ющих: как мог дом та­кой-то пре­сечься? Или дом та­кой-то вой­ти в сла­ву?

- Не рас­суж­дай,- от­ве­чал учи­тель

- Да ведь до­мы не дви­жут­ся: как же дом во­шел в сла­ву? Вот здесь на­пи­са­но.

- Будешь мно­го знать, ско­ро сос­та­ре­ешься. Учи за­дан­ную стра­нич­ку; вы­рас­тешь, сам уз­на­ешь.

Скажет гром­ко, рас­сер­дит­ся, по­зо­вет двух-трех горнич­ных и идет в ро­щу бо­та­ни­зи­ро­вать - сры­вать цве­точ­ки.

Учитель пос­то­ян­но за­ни­мал­ся бо­та­ни­кой, ког­да ни­ко­го не бы­ло до­ма. Тут мне бы­ла своя во­ля: чуть он в ро­щу, я уже в сте­пи, си­жу пе­ред буд­кой баш­тан­ни­ка и слу­шаю его рас­ска­зы

Старику бы­ло за сто лет - и че­го ни знал он, че­го ни рас­ска­зы­вал!.. И про шве­дов, и про та­тар, и про за­по­рож­цев.. И солн­це, бы­ва­ло, зай­дет, и яр­кие звез­доч­ки сверк­нут ко­е-где на си­нем не­бе, и ро­са ста­нет са­диться на ши­ро­кие ли­стья ар­бу­зов и дынь, а ста­рик все рас­ска­зы­ва­ет… Прибе­жишь до­мой - це­лую ночь снят­ся ры­жие шве­ды на курча­вых ло­ша­дях, по­ля­ки, за­ко­ван­ные в сталь от го­ло­вы до пя­ток, та­та­ры ни­зенькие, чер­ные, пле­чис­тые, уз­ког­ла­зые сто­ят в строю, ус­та­ви­ли копья, как еж иг­лы; вот ска­чут за­порожцы­ крас­ные, буд­то пла­мя, ве­ют чу­бы, шу­мят бунчук­и и знач­ки; пе­ред ни­ми До­ро­шен­ко, усы в пол-арши­на, на пле­че тя­же­лая бу­ла­ва. Уда­ри­ли: треск, стон… прос­нешься - и рад, и жал­ко чу­дес­но­го сна!.

Но бо­лее все­го ос­тал­ся у ме­ня в па­мя­ти рас­сказ ста­ри­ка об охо­те - не о бе­ка­си­ной охо­те, не об охо­те на зай­цев или вол­ков, нет, это бы­ла осо­бен­ная охо­та; об ней поч­ти так рас­ска­зы­вал баш­тан­ник:

- Невеселые те­перь вре­ме­на, пра­во, не­ве­се­лые; как-то ста­ло и хо­лод­нее, и скуч­нее; вот с оча­ковс­кой зи­мы, как при­нес­ли мос­ка­ли с со­бою снег да мо­ро­зы, и до сих пор не вы­ве­дут­ся: знать, по­лю­би­лось, да и солн­це что-то све­тит не по-преж­не­му: ста­нет ве­че­реть, хоть шу­бу на­де­вай. А по­техи те­пе­реш­ние, срам ска­зать, мя­чи да го­рел­ки - бабьи по­те­хи, нет ха­рак­терст­ва, сов­сем нет!.. В ста­ри­ну, на мо­ей еще па­мя­ти, ка­кие бы­ва­ли по вес­нам охо­ты… Дур­ни! - ска­жет кто-ни­будь,- охо­тят­ся вес­ною; дур­ни, и я ска­жу, а мы все-та­ки охо­ти­лясь и не бы­ли дур­ни. Охо­та охо­те рознь.

Как лю­ди по­об­се­ют­ся в по­ле, сов­сем об­се­ют­ся, и гре­чи­хи по­се­ют, а ко­сить еще ра­но, тут и пой­дет гульня: па­руб­ки оде­нут­ся хо­ро­шенько, вый­дут пос­ле обе­да на вы­гон, ля­гут на зе­ле­ной трав­ке на спи­ну и, гля­дя на не­бо, ку­рят люльки да по­ют пес­ни; или, обо­ро­тясь квер­ху спи­ною, ку­рят люльки и что-ни­будь рас­ска­зы­ва­ют, гля­дя на тра­ву; так до ве­че­ра ве­се­лят­ся; ве­че­ром, из­вест­но, при­дут де­вушки, и пой­дет дру­гое ве­селье.

Вот так иног­да ле­жат па­руб­ки, да и го­во­рят меж­ду со­бою, что до­вольно уже ле­жа­ли, наб­ра­лись си­лы и не зна­ют, ку­да ее ист­ра­тить; а тут, где ни возьмись, какой-ни­будь из За­по­рожья ха­рак­тер­ник, вы­рас­тет пе­ред ни­ми буд­то из зем­ли да и ста­нет нас­ме­хаться: «Вот, го­во­рит, где ле­жат греч­ко­сеи; вид­но, ни од­ной ка­зац­кой ду­ши не­ту, а все ка­ба­ны корм­ле­ные», и про­чее все та­кое обид­ное…

- Да что ж это за ха­рак­тер­ник, де­душ­ка?

- Характерник бы­вал че­ло­век очень ра­зум­ный и знал вся­кую вся­чи­ну; его и пу­ля не бра­ла, и саб­ля не ру­би­ла; у не­го на все бы­ло средст­вие и спо­соб, на все хо­ро­шее сло­во и польза. Ха­рак­тер­ни­ки зна­ли все бро­ды, все пла­вы по Днеп­ру и дру­гим реч­кам; ха­рак­тер­ник из во­ды вы­во­дил су­хо­го и из ог­ня мок­ро­го; у них бы­ла лы­царс­кая со­весть и доб­ро­ду­шие; жи­да и про­чую мер­зость би­ли, гра­би­ли, жгли, а церк­ви не за­бы­ва­ли. Вот что бы­ли ха­рак­тер­ни­ки.

Хлопцы, бы­ва­ло, рас­сер­дят­ся на ха­рак­тер­ни­ка за на­смешки, вста­нут и за­хо­тят его по­ряд­ком по­ко­ло­тить.

Тогда ха­рак­тер­ник ска­жет: «Лад­но, хлоп­цы; вот так! Не го­во­ри ка­за­ку ху­до­го сло­ва! Только пос­той­те, нам ссорить­ся не­че­го, а ви­жу, что вы ес­те доб­рые ка­зац­кие ду­ши, а я из Се­чи ха­рак­тер­ник. Шут­ка шут­кою,