Чайковский - Євген Павлович Гребінка

та­та­ри­на, и они клуб­ком ска­тились с кур­га­на. Жес­то­ка бы­ла борьба их; без зву­ка, без сто­на, они жа­ли друг дру­га объяти­ями смер­ти, грыз­лись зу­ба­ми, как сви­ре­пые зве­ри; за­хо­дя­щее солн­це по време­нам ос­ве­ща­ло то глад­ко выб­ри­тую го­ло­ву та­та­ри­на, то чу­батую за­по­рож­ца: они по­пе­ре­мен­но по­ды­ма­лись квер­ху, каж­дый раз страш­нее, ужас­нее, об­ли­тые кровью, обрыз­ганные пе­ною. На­ко­нец, Касьяну уда­лось дос­тать из-за са­пога ши­ро­кий нож: это по­ло­жи­ло ко­нец борьбе.

«Сейчас смерк­нет­ся,- ду­мал Касьян, от­хо­дя от зарезан­ного та­та­ри­на и спус­ка­ясь в ов­раг,- вра­ги кон­ные раньше ме­ня бу­дут у Днеп­ра, хоть я и ко­нем по­еду, да конь бу­дет еще сту­чать ко­пы­та­ми по сте­пи и ме­ня вы­даст. Пло­хо! На­добно зас­та­вить их про­гу­ляться в дру­гую сто­ро­ну.»

Потом нас­ко­ро, из сво­его ко­бе­ня­ка (плаща) и тра­вы, сде­лал он кук­лу, при­вя­зал ее на сед­ло, нак­ло­ня к лу­ке, и, со­рвав ка­кое то креп­кое ко­лю­чее рас­те­ние, по­ло­жил под сед­ло пря­мо на го­лую спи­ну ло­ша­ди, про­вор­но под­тя­нул подп­ру­ги и в то же вре­мя уда­рил ее на­гай­кой, при­мол­вя: «Про­щай, доб­рый конь! Вряд ли уви­дим­ся». Го­ря­чий конь пря­нул и, чуя боль на спи­не от ко­лю­чей вет­ки, пом­чал­ся, как пти­ца, в степь по до­ро­ге к сво­ему зи­мов­ни­ку. Дол­го ска­кал оди­но­ко быст­рый конь все шиб­че и шиб­че, беспре­станно по­ну­ка­емый ко­люч­кою, и уже стал те­ряться в го­ризонте, как сле­ва мелькну­ло ему на­пе­ре­рез что-то как му­ха, по­том еще, еще - и це­лая стая крым­цев вытянула­сь в по­го­ню, слов­но бор­зые со­ба­ки за зай­цем. Уви­дя, это, Ка­сьян улыб­нул­ся, мах­нул ру­кою и, спус­тясь в ов­раг, бы­стрым ша­гом по­шел, поч­ти по­бе­жал к Днеп­ру.

Была уже глу­бо­кая ночь, ког­да Касьян, из­му­чен­ный бы­строю ходьбою, при­шел к Днеп­ру, на­пил­ся, ос­ве­жил ли­цо и го­ло­ву сту­де­ною во­дою и ти­хо по­шел по бе­ре­гу, чтоб нем­но­го от­дох­нуть и, выб­рав удоб­ное мес­то про­тив фигу­ры, пе­реп­лыть ре­ку. Все бы­ло ти­хо; ночь без­лун­ная, но звезд­ная; за ре­кою, на ши­ро­ких лу­гах, пе­рек­ли­ка­лись ко­ростели; по­рою сон­ная ры­ба, по­во­ра­чи­ва­ясь, всплескив­ала хвос­том во­ду, да ля­гуш­ки, ис­пу­ган­ные ша­га­ми Касья­на, пры­гая с об­ры­вис­то­го бе­ре­га в ре­ку, на­ру­ша­ли об­щее мол­чание. Ког­да все стих­ло, один только Днепр плес­кал­ся своим­и веч­ны­ми вол­на­ми. В воз­ду­хе раз­ли­ва­лось благо­ухание от ду­шис­тых трав, с ко­то­рых круп­ным дож­дем ва­лилась ро­са на Касьяна, ког­да он разд­ви­гал, раз­ры­вал их, идя по бе­ре­гу; но вот на про­ти­во­по­лож­ном бе­ре­гу затемн­ело что-то, буд­то ко­ло­кольня. «Фи­гу­ра!» - ска­зал Касьян и поп­лыл на ту сто­ро­ну.

На гра­ни­це гет­ман­щи­ны, вдоль по ле­во­му бе­ре­гу Дне­пра, на­чи­ная от устья Оре­ли до Кон­ки-ре­ки (Конс­кие Во­ды), пост­ро­ены бы­ли око­ло са­мой во­ды за­ез­жие дво­ры, на­зы­ва­емые ра­ду­та­ми; дво­ры бы­ли об­не­се­ны креп­ким ча­стоколом; внут­ри на­хо­ди­лось прос­тор­ное зда­ние для лю­дей, кры­тое со­ло­мою или трост­ни­ком, и ко­нюш­ни: в каж­дом ра­ду­те по­ме­ща­лось пятьде­сят че­ло­век гет­манс­ких ка­заков с еса­улом, ко­то­рые сос­тав­ля­ли пог­ра­нич­ную стра­жу и еже­год­но сме­ня­лись. Ре­ду­ты всег­да стро­ились так, чтоб из од­но­го бы­ло вид­но дру­гой, и бы­ли один от дру­го­го, су­дя по мес­то­по­ло­же­нию, верс­тах в двад­ца­ти, де­ся­ти и да­же ме­нее. Око­ло каж­до­го ра­ду­та, не бли­же чет­вер­ти верс­ты, иног­да нем­но­го и да­лее, в ос­то­рож­ность от ог­ня, бы­ли фи­гуры, сло­жен­ные в ви­де ба­шен или ко­ло­ко­лен из смоля­ных бо­чек; для это­го по­ли­ва­ли зем­лю смо­лою и ста­ви­ли пер­пен­ди­ку­ляр­но шесть смо­ля­ных бо­чек, которые имели только нижнее дно; бочки ставили плотно од­ну око­ло дру­гой и свя­зы­ва­ли креп­ко выс­мо­лен­ны­ми ве­рев­ка­ми, на­блюдая, чтоб внут­ри об­ра­зо­ва­лась пра­вильная круг­лая пу­стота вро­де ча­на; на этот круг ста­ви­ли дру­гой та­кой же точ­но, только из пя­ти бо­чек, свер­ху тре­тий круг из трех бо­чек, на этот при­бав­ля­ли еще две, а на са­мый верх стави­ли, как тру­бу на са­мо­вар, од­ну пус­тую боч­ку, не имев­шую ни ниж­не­го, ни верх­не­го дна. В этой боч­ке бы­ла сде­ла­на пе­рек­ла­ди­на из же­лез­но­го пру­та, а че­рез переклади­ну был пе­ре­ки­нут ка­нат, ко­то­ро­го оба кон­ца спус­ка­лись до зем­ли; к од­но­му из кон­цов при­вя­зы­вал­ся большой пук мо­чал­ки, вы­ва­рен­ной в се­лит­ре и на­пи­тан­ной раз­ны­ми го­рю­чи­ми ве­щест­ва­ми. У фи­гу­ры на­хо­ди­лось бес­смен­но два или три че­ло­ве­ка ча­со­вых.

Если вы про­во­ди­ли ког­да-ни­будь бес­сон­ные но­чи не за кар­та­ми, не за бо­ка­лом, не в шум­ных тан­цах, где оглушаю­щий­ гром ор­кест­ра или жен­щи­ны, то сверкающи­е, жгу­чие, как солн­це, то от­рад­ные, том­ные, как свет лу­ны, застав­ляют про­ти­во­ес­тест­вен­но биться ва­ше серд­це и за­бывать весь мир, кро­ме од­но­го бур­но­го чувст­ва наслаждени­я; ес­ли вы про­во­ди­ли бес­сон­ные но­чи в уеди­нении, ли­цом к ли­цу с при­ро­дою, то, вер­но, за­ме­ти­ли, вер­но, пом­ни­те чу­десный пред­рас­свет­ный час, ког­да, буд­то чуя близ­кий ко­нец свой, ночь уси­ли­ва­ет оба­яние, станов­ится еще тем­нее; все в при­ро­де за­ти­ха­ет: ни зву­ка, ни шо­роха, да­же во­да льется вя­ло, слов­но в дре­мо­те; на всех тва­рей на­ле­га­ет неод­олимый сон, ноч­ные пти­цы не ле­та­ют в это вре­мя, ло­шади пе­рес­та­ют есть, дрем­лют, опус­тив голов­у, или да­же ло­жат­ся.

В та­кой пред­рас­свет­ный час вы­шел Касьян на бе­рег, око­ло фи­гу­ры. Кру­гом бы­ла гро­бо­вая ти­ши­на; ко­рос­те­ли не пе­рек­ли­ка­лись, ля­гуш­ки не пры­га­ли в во­ду, ры­ба не плес­ка­лась. Мрач­но чер­нея, вы­си­лась на тем­ном не­бе фи­гура; два ка­за­ка спа­ли под фи­гу­рою; не­да­ле­ко три ло­ша­ди ле­жа­ли, слов­но уби­тые, от­ки­нув но­ги, вы­тя­нув шеи; сто­рожевой ка­зак в чет­ве­ро­угольной гет­манс­кой шап­ке, опер­шись на муш­кет (ружье), вздрем­нул и - не за­ме­тил Касьяна.

- Добривечер! - крик­нул Касьян, под­хо­дя к ча­со­во­му.

Часовой вздрог­нул, по­дал­ся на­зад и выст­ре­лил по Касья­ну. Выст­рел отг­ря­нул ре­кою, да­ле­кое эхо на­пе­рех­ват ста­ло пов­то­рять его по ро­щам и за­ли­вам, дым пок­рыл Касьяна; ло­ша­ди вско­чи­ли на но­ги, ка­за­ки из-под фи­гу­ры прибежа­ли­ к то­ва­ри­щу.

- Да пол­но вам ду­ра­читься,- го­во­рил Касьян, под­хо­дя к ка­за­кам,- не уз­на­ли ста­ро­го Касьяна!.. А еще ка­за­ки! Здо­ров ли Се­мен Ми­хай­ло­вич? Ваш еса­ул Се­мен Ми­хай­ло­вич Диж­ка?.. Что же вы ог­лох­ли?

- Да это в са­мом де­ле дядько Касьян,- го­во­ри­ли ка­за­ки.

- А то ж ка­кой черт? Ну­те-ка по­во­ра­чи­вай­тесь; нет ли у вас та­ба­ку по­ню­хать?

- Есть,- от­ве­чал один,- да и на­пу­гал ты нас!

- Добрый та­бак, буд­то свеч­кою в но­су па­лит,- го­во­рил Касьян,- а ты, бра­те ча­со­вой, прос­то дрянь, не сто́­ишь де­сятой до­ли ще­пот­ки это­го та­ба­ку; ей-бо­гу, не сто­ишь; смеш­но ска­зать, дрем­лет на ча­сах над муш­ке­том, буд­то ба­ба над пря­жею, да еще и стре­лять не уме­ет: стре­лял по мне в пя­ти ша­гах и тут по­вы­сил, только верх шап­ки распо­рол пу­лею… На, пос­мот­ри мою шап­ку, ко­ли не ве­ришь.

Во вре­мя это­го раз­го­во­ра прис­ка­кал из ра­ду­та с нес­кольки­ми ка­за­ка­ми еса­ул.

- Что здесь за шум? - стро­го спро­сил еса­ул.