Тарас Шевченко та його доба. Том 1 - Рем Георгійович Симоненко
Пишите мне, пишите скорей…»439
Тепер останнє в нашій книзі свідчення про час, коли Тарас Григорович займався виключно живописом. Воно належить троюрідному брату українського генія Варфоломію Григоровичу Шевченку: «…я довідався, що Тарас живе в Петербурзі. Пишучи лист від Микити, я не знав, від чого й як прийшла мені охота приписати і від себе поклін Тарасові. Через якийсь час Микита знов прийшов, просячи прочитати відповідний лист, котрий він одібрав від Тараса. Тарас передавав і мені поклін. То була наша перша завічна знаємість.
Усі свої листи до Микити Тарас писав по-українськи; я й подумав, що він пише по-українськи через те, що думає, що ми такі дурні, що й не розуміємо по-великоруськи. Мене це образило, одначе я нікому про це ні слова не сказав, а Микита просто розсердився і просив, щоб написав про це до Тараса. Не пам’ятаю вже добре, що іменно я написав на таку тему… Трохи потроху далі Тарас іноді, хоч і рідко, писав до мене, просячи передати братам його то те, то інше. Дуже жалко, що я не зберіг перших листів Тараса! Пам’ятаю лише одно: довідався Тарас, що маляр Федір Бойко, жонатий з його сестрою, почав напиватися через міру і зобиджає з п’яних очей свою жінку – Тарасову сестру. От і пише через мене до Микити Тарас такий лист: «скажи отому поганому маляреві, що як він не покине пити та бити сестру, то єй-богу, піде в солдати». Пам’ятаю ще, що раз Тарас, пишучи до мене, додав: «скажи братові Микиті, що як писатиме до мене, то нехай пише по-нашому, бо як ні, то й читати не буду…». Тоді я зрозумів, що Тарас бажає мінятися хоч зрідка рідним словом; з того часу я раз у раз писав до нього по-нашому»440.
М. І. Костомаров про важкий Шевченків вибір:
якому з мистецтв – поезії чи малюванню – віддати життя й сили
Тепер, так би мовити, свідчення перехідного періоду, звичайно, умовно кажучи, – від переважного заняття художництвом до майже повного – головного – поезією.
У своєму есе «Воспоминание о двух малярах» Микола Іванович Костомаров, який зустрічався з Т. Г. Шевченком вже в перший петербурзький період його діяльності, – пропонував власну розповідь про непересічного художника, – додаючи власні, в більшості своїй ліберальні пояснення щодо життя кріпосних в Україні. Перший маляр – вигаданий, покірний кріпацькій долі Грицько – літературний прийом Костомарова, потрібний, щоб порівняти цього вигаданого Грицька з реальною людиною, яка, присвятивши все своє життя боротьбі проти кріпацтва, страждала від неможливості реалізувати свій непересічний талант митця-художника – з Тарасом Григоровичем Шевченком. «В тот же год, когда я видел в последний раз Грицька-маляра… случай свёл меня с другим маляром. Первоначально судьба его была похожа на судьбу Грицька; но природа, щедрая для обоих, даровала этому маляру иные дарования и потому судила иной путь. Этот маляр назывался Тарас Григорьевич Шевченко… Этот маляр не завяз в цепях, которые обвивали его при рождении, его талант прервал их, вывел его из тесной сферы неизвестности для высоких дум, тяжёлых страданий и бессмертия. «Той бе слава дней своих», – скажет о нём Малороссия, как это некогда было сказано об одном из гетманов.
С Тарасом Григорьевичем я познакомился в Киеве в 1845 году. На первый раз в нём не показывалось ничего привлекательного, ничего тёплого; напротив, он был холоден, сух, хотя прост и нецеремонен. Он измерял мои слова и движения с недоверчивостью; он поступал, как часто поступает очень честный и добрый малороссиянин, встречая незнакомое лицо, и при этом это лицо чем навязчивее старается вызвать его на откровенность и искренность, тем становится он осторожнее. Иначе и быть не может в народе, который слишком часто видит обман и двоедушие. Это качество изменилось у Шевченко в последние годы, когда мы с ним увиделись после долгой разлуки, оно даже перешло в другую крайность – излишнюю доверчивость. Но в те времена, в те поры его молодости он сохранял эту всенародную черту. Скоро однако мы сошлись и подружились. Тарас Григорьевич прочитал мне свои ненапечатанные стихотворения. Меня обдало страхом: впечатление, которое они производили, напомнило мне Шиллерову балладу «Занавешенный санский истукан». Я увидел, что муза Шевченко раздирала завесу народной жизни. И страшно, и сладко, и больно, и упоительно было бы заглянуть туда!!! Поэзия всегда идёт вперёд, всегда решается на смелое дело; по её следам идут история, наука и практический труд. Легче бывает последним, но тяжелее первой. Сильное зрение, крепкие нервы нужно иметь, чтобы не ослепнуть или не упасть без чувств от внезапного света истины, дружелюбно сокрытой для спокойной толпы, идущей по торной колее мимо таинственного занавеса, не знающей, что скрывется за этим занавесом! Тарасова муза прорвала какой-то подземный заклеп, уже несколько веков запертый многими замками, запечатанный многими печатями, засыпанный землёю, нарочно вспаханною и засеянною, чтобы скрыть для потомства даже память о месте, где находится подземная пустота. Тарасова муза смело вошла в эту пустоту со своим неугасимым светочем и открыла за собою путь и солнечным лучам, и свежему воздуху, и людской любознательности. Легко будет входить в это подземелье, когда воздух туда проникнет; но какая человеческая крепость может устоять против убивающего в мгновение все силы жизни, погашающего всякий земной огонь векового испарения! Горе дерзкому поэту! Он забывает, что он человек, и если первый решается вступить туда, то может пасть… Но поэзия не устрашится никакого губительного испарения, если только она истинная поэзия; и не погасит её светоча никакая историческая или нравственная углекислота, ибо этот светоч горит нетленным огнём – огнём Прометея…
Не долго видел я Тараса-маляра в Киеве; обстоятельства нас разлучили… Не мне рассказывать его дальнейшую биографию…»441
ДОПОВНЕННЯ
ХУДОЖНИК
25 января 1856
Великий Торвальдсен начал свое блестящее артистическое поприще вырезыванием орнаментов и тритонов с рыбьими хвостами для тупоносых копенгагенских кораблей. Герой мой тоже, хотя и не так блестящее, но тем не менее артистическое поприще начал растиранием охры и мумии в жерновах и крашеньем полов, крыш и заборов. Безотрадное, безнадежное начинание. Да и много ли вас, счастливцев гениев-художников, которые [иначе] начинали? Весьма и весьма немного.
